Лагуна Ностра

Волшебное слово произвело должный эффект: мне надо познакомиться с Робертой Боллин.

Поддержав госпожу Боллин в ее начинаниях, Себастьян сможет искупить все годы, в течение которых он и пальцем не пошевельнул ради Эдварда. Он вскочил словно на пружинах. Дождь, ветер и холод перестали существовать. Оставив наше укрытие под аркадами, мы помчались через затопленную площадь к пристани первой линии, следующей вдоль Большого канала до Каннареджо.

Венецианцы, живущие в аристократических кварталах Дорсодуро, Сан-Марко или Сан-Поло, проезжают через Каннареджо, только когда им надо попасть на вокзал. Они едут тогда по длинной улице Страда-Нуова, вдоль которой выстроились скромные магазинчики, супермаркеты и кафе для небогатых туристов. По одну сторону от главной артерии раскинулась целая сеть мелких сосудиков, ведущих на задворки палаццо, обращенных фасадами к Большому каналу. В одном из них, палаццо Вендрамин-Калерджи, останавливался когда-то Рихард Вагнер. Памятный бал [37]в палаццо Лабиа потревожил однажды знаменитые фрески Тьеполо. Теперь же там слышна другая музыка: шум, доносящийся со столов городского казино, да передачи телестудий РАИ [38]. Себастьян не пожелал задерживаться в Ка’д’Оро, единственном музее в этом квартале, ему было жаль десяти минут на созерцание нашей готической жемчужины, мраморного реликвария, украшенного «Святым Себастьяном» Мантеньи [39]. Чем ближе мы продвигались к дому Роберты Боллин, тем дальше в прошлое откатывался он мыслями, с умилением вспоминая свое хоровое детство, эти счастливые времена, которые еще могут возродиться благодаря Пёрселлу и новому фонду. Мы перешли через Страда-Нуова и пошли в сторону последней в городе пристани, с которой открывается вид на лагуну, кладбище и виднеющийся на горизонте остров стекольщиков Мурано. Дальше, за переплетением улочек венецианского Гетто [40], дремлют в обрамлении обширных садов монастыри, старые палаццо, разделенные на множество неудобных жилищ, скобяные лавки и мастерские, где кое-как перебиваются местные столяры и зеркальщики. Вдоль пустынной набережной, параллельной Лагуне, протянулись корпуса дома престарелых, а за ними — фасады заброшенных зданий, унизанные бусинами заколоченных окон, подчеркивающих неприкаянность этих мест. В Каннареджо дождь казался сильнее, сумрак гуще, холод и ветер — свирепее, чем в центре. Редкие прохожие сражались с зонтами, выворачиваемыми наизнанку порывами северного ветра, — все, кроме нас, потому что у нас зонтов не было вовсе. Дом Роберты Боллин как будто удалялся по мере нашего приближения к нему. Себастьян даже засомневался в правильности нашего маршрута, на что я высокомерно заметила, что и в самом дальнем конце Каннареджо я все еще у себя дома, и мы, не говоря больше ни слова, пошли дальше.

Что бы там ни утверждали поисковые системы и спутниковые карты, в этом мире остались все же белые пятна — места, где не ступала нога любознательного путешественника. К таким забытым богом и людьми уголкам принадлежит и северная часть Каннареджо, полустершаяся, нечитабельная складка на карте Венеции, на самой ее окраине. Пресыщенный шедеврами город старается не показывать своих бедных родственников. Но их неискоренимая печаль пробивается сквозь камни Каннареджо, и даже Себастьян, проникнувшись унынием этого края света, заметно сник.

Мы прошли через ворота, обозначающие границу гетто, миновали бывшее пристанище грешниц и оказались перед туманной гладью канала. Сбоку от приюта Кающихся Грешников открывалась улица Ангела. Извиваясь между низких домов, она упиралась в ржавую решетку старинного сада. Там, за строительными лесами и хлопающим на ветру брезентом, посреди дворика виднелся византийский колодец, какие-то барельефы и инвалидное кресло. Там начиналась музыка.

4 ПАРТИТУРА

Судьбу свидетеля, арестованного Альвизе в начале этой недели, решила партитура пёрселловского гимна. Теперь, в тюрьме, тот, кто был всего лишь возможным подозреваемым, превратился в первосортного обвиняемого. Комиссара не так-то просто удивить, но, как бы он ни отпирался, история с этим арестом сразила его наповал.

Ты — добросовестный комиссар полиции, ни больше, ни меньше. Ты допрашиваешь типа, чей номер мобильника ты нашел среди личных вещей твоего утопленника, прежде чем их загребли криминалисты. Потом, через сто лет, они возвращают вещи обратно вместе с какими-то подозрительными нотами. Дура-сестра убеждает тебя показать эти ноты некой музыковедке, которая тут же начинает вопить о контрафакте. Ты снова вызываешь того типа, хорошенько трясешь его, он признается, что продал эту партитуру убитому, ты пишешь отчет, и вот какой-то высший разум сопоставляет: свидетель, контрафакт, жертва. В результате получается сильное подозрение в убийстве, и вся твоя осторожность летит к черту.