Лагуна Ностра

Обладая, в отличие от своего подозреваемого, потрясающей памятью на факты, Альвизе вспомнил, как любящий муж утверждал, что никогда ничего не скрывал от своей красавицы Нины. Интересно, рассказывал он ей о своих подвигах прошлым летом и в ноябре, как рассказал обо всем тем вечером, после истории с прудом? Эрранте забыл, он вообще не помнит больше ничего, сверх того, что уже рассказал. Это было так давно. Даже последнее убийство с прудом уже подернулось жижей забвения. А теперь он валится с ног от усталости. И хочет выразить комиссару особую благодарность за то, что тот его не оскорблял и не унижал. Он такой симпатичный, такой добрый на вид, может быть, он отправит его сразу в тюрьму, чтобы он мог спокойно отдохнуть, не думая больше ни об «Errante Catering», ни о выплатах за грузовичок, ни о банковском кредите? Если подумать, так все к лучшему. Признавшись в этих убийствах, он освободил от себя Нину и детей: в конце концов, это лучшее, что он смог для них сделать за всю свою жизнь. Он рад.

Иоган отправился обратно в камеру, а Альвизе пошел пешком домой, в палаццо Кампана, оба одинаково измотанные, связанные друг с другом той особой взаимной порукой, которая плетется, слово за слово, между следователем и подозреваемым, когда оба прекрасно понимают мотивы, толкающие человека на убийство себе подобного. И дело тут не в стокгольмском синдроме, а в венецианской скученности — в отличительной особенности нашего города, где повар из Кампальто, разъезжающий на грузовичке по окрестным деревням, может пересечься с албанским авантюристом на вилле темного махинатора, а возможно, и с богатым лондонским туристом на берегу канала, чтобы затем связаться вместе с ними в один тугой узел и застрять в глотке комиссара полиции. Он уже ничуть не удивился бы, если бы мы с дядюшками заявили ему, что Эрранте — наш лучший друг, пошутил брат. Если уж на то пошло, у Бориса с Волси-Бёрнсом отношения тоже были не самые лучшие. Так что, если кто-то еще хочет сознаться в убийстве, теперь самое время. Альвизе и сам, может быть, схватился бы за кухонный нож и зарезал бы Кьяру, если бы жил в таких же условиях, как этот молдаванин, не имея возможности укрыться от невзгод у себя дома, рядом со своим ребенком, рядом с семьей. В такие вечера, как, например, сегодня, ему приятно осознавать, что мы, со всеми нашими странностями, способны все же понять одинокого следователя, который, отправив за решетку настоящего убийцу, всем сердцем желает, чтобы тот оказался невиновным.

Виви уснул. Чего бы ему хотелось, шепнул брат, так это лечь спать всем вместе, в теплом гнездышке, с младенцем под боком, — как дети, и чтобы в мире не было ни убийств, ни Кьяры, ни Эрранте — ничего плохого.

Игорь с Борисом притащили сверху свои циновки. Мы же с Альвизе и Виви юркнули под бархатное покрывало и закрыли глаза, объятые, словно водами, мягкой тишиной.

И Венеция всю ночь нашептывала нам на ухо, что, каким бы ни было завтра, дождливым или солнечным, хорошим или плохим, оно будет.

10 «ГАДЗЕТТИНО»

«Гадзеттино» и «Нуова Венеция» разошлись в несколько секунд, объявил мне Микеле в тот день, когда в газетах появилась снятая на мобильник фотография Иогана Эрранте в наручниках, садившегося в лодку, перед тем как отправиться из здания суда в тюрьму. Киоскер стиснул мне обе руки, как будто это я обеспечила ему рекордную продажу местных ежедневных газет.

Альвизе уже неделю ночевал в антресоли, и в то утро мы с дядюшками отправились за пропитанием, толкая перед собой, словно двойной символ материнства, коляску Виви и хозяйственную тележку, стоявшие обычно на приколе в андроне. Было ясно, что брат постепенно переселяется ко мне, и мы решили, что небольшая пирушка должна помочь ему осознать, что он стоит на пороге развода.

В Венеции никто не приходит в ужас от обнаруженной утром новой трещины в стене, так и в жизненных проблемах — мы предпочитаем пускать их решение на самотек. На крушение семейной жизни Альвизе мы смотрели с такой же точки зрения: как на неизбежный итог длительного процесса растрескивания красочного слоя, явившийся, в свою очередь, неизбежным следствием превратностей венецианской жизни.

Итак, теперь мой брат жил в антресоли. Нас троих, Игоря, Бориса и меня, едва хватало, чтобы ублажать этого султана, когда он без сил возвращался с работы. По мере наших сил заменяя гарем, мы вертелись, поднося ему то его кампари, то его витамины, то его фриульские тапочки, то его младенца — чистенького и надушенного, то его любимое ризотто. Смущенные такой необычной ситуацией, поместившей нас вдруг в гущу семейной жизни, мы изо всех сил старались воспроизвести идеальную картину в духе Пьетро Лонги: «Альвизе Кампана и его близкие в лоне добродетели». Благородный муж восседает в кресле в кругу родных. На столе — вино, рубиновый или янтарный цвет которого подчеркивает белизну скатерти. Рядом, в позе наследника престола, — Виви, в белоснежных ползунках. Его наивный взгляд и круглая попка делают его олицетворением Добродетели. С каждым месяцем он все больше становится похож на Альвизе.