Лагуна Ностра

Она никогда не обманывалась. Все нуждаются в ласке, в добром слове, а у Волси-Бёрнса, который создал вокруг себя полную пустоту, для этого были только она и Шугар. Она выступала его гарантом в свете, сопровождала на аукционы, где он скупал за бесценок всякую дребедень, а потом перепродавал это пораженным его эксцентричностью нуворишам. Эдвард спекулировал абсолютно на всем. Почему бы ему было не спекулировать на Роберте Боллин? Он воспользовался ею, чтобы «подзолотить свой герб» в провинциальных замках, куда стал вхож опять же благодаря ей. Там он довел до совершенства свое умение втираться в доверие к одиноким вдовушкам, прибирая к рукам их коллекции и ценности, которые якобы выгодно помещал от их имени. Мы с Альвизе читали, конечно, о Мейдоффе [59]и его начисто обобранных клиентах. Волси-Бёрнс был таким Мейдоффом, только действовал он вдали от столиц, среди вересковых пустошей и озер. В промежутках между ловко провернутыми делишками он вытягивал из одиноких землевладелиц фамильные сплетни, используя их потом в своих биографических заметках и скандальных хрониках. Вдова Боллин стала наперсницей этого вдовьего наперсника. Комиссар и его сестра еще слишком молоды, чтобы понять это: не слишком приятно осознавать, что у тебя все уже в прошлом, а вместе с беззаботным Эдвардом к ней будто бы вернулась молодость, и она не хотела ее упускать. Его гнусные делишки забавляли Роберту. Деньги, деньги, деньги… Выиграть, украсть, прибрать к рукам. Ей хотелось верить, что в проделках Эдварда есть своя справедливость, она дорожила его признаниями, которые ставили ее выше его жертв. Комиссар когда-нибудь все равно задаст ей этот вопрос, так вот они с Волси-Бёрнсом никогда не жили под одной крышей и не спали в одной постели. И она ничего — ничего! — не желала знать о тех обширных сторонах его жизни, которые Эдди тщательно от нее скрывал.

Комиссар скучал, сидя перед бесчисленными баночками с джемом, очевидно оставшимися от Эдварда. С того момента, как Роберта Боллин впустила его в свою маленькую гостиную, где уже сидела я, он не задал ни единого вопроса, даже чтобы узнать, какого черта я тут делаю. Я заглатывала ложку за ложкой джем мертвеца — для храбрости. И если брат не собирался взрываться, то мой желудок — как раз наоборот. Что-то должно было наконец разразиться в этом сиропном озере, по которому плавала в своем кресле-каталке кисейная Роберта Боллин, предлагая нам кофе так, будто она сама нас пригласила, а не Альвизе явился без спросу ее допекать.

В тот день, когда Шугар испортил псалтырь, Эдди, вызвавшись лично заняться реставрацией, унес книгу с собой, и, как комиссар и подозревал, она ее больше никогда не увидела. Но она ничуть на него не рассердилась. Важно ведь содержимое, а не вместилище, какой бы ценностью оно ни обладало. Она извинилась, что утверждает это при мне, специалисте по реставрации живописи, но со временем я увижу сама: единственное, что имеет значение, — это воспоминания.

В каком-то смысле можно сказать, что восемь лет назад именно такса толкнула Волси-Бёрнса на неправедный путь, вздохнула Роберта, наливая Альвизе, несмотря на его протесты, энную чашку кофе. В свете ужасных обстоятельств его смерти жизнь Эдварда представала теперь перед ней во всей ее наглядности или, лучше сказать, неприглядности.

Аминь. Да упокоится с миром Волси-Бёрнс и его раскромсанное горло. Эта женщина пользовалась светотенью исключительно для камуфляжа и понимала в живописи не больше, чем в собственной жизни. Чего дожидался мой брат? Почему он до сих пор не положил конец этим бессмысленным излияниям? Ничего же не вышло. Предлагаю начать все заново и придерживаться следующей темы: «Эдвард Волси-Бёрнс: преступление и наказание, или раскаяние в Венеции?»

Елизаветинские псалмы привели Эдварда к книготорговцу-антиквару, у которого работал Энвер. Понадобилось восемь лет и поддельная рукопись в руках комиссара, чтобы Роберта вспомнила имя перекупщика, о талантах которого была наслышана от Эдварда. Волси-Бёрнс не скупился на похвалы этому молодому человеку, он даже говорил, что предпочел бы иметь такого сына вместо своих собственных, которые его достали. Ах, этот молодой книготорговец — совсем другое дело! Он называл его «мой юный друг» или «товарищ» и надеялся с его помощью отыграться на презиравшем его высшем свете. Но у комиссара, наверно, не так много времени, чтобы тратить его на психоаналитические выкладки, тихо проговорила она.

Бинго! — как говорят в Лондоне. Я знала, что Альвизе только что обнаружил провокационную записку Кьяры с предложением развода, которую та приколола кнопкой к дверям антресолей. На мой взгляд, все, прямо или косвенно связанное с психоанализом, должно вызывать у него рвотные позывы. Но он, как водится, придерживался иного взгляда и попросил ее не прерывать своих сбивчивых объяснений.