Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного

Шли дни, и Лаис окончательно убедилась: Клеарх был безусловно прав, заставив ее принять имя Лаис Тринакрийской. Само это диковинное название обозначало настолько дальние и почти баснословные места, что люди были просто не способны увязать одно с другим, а блестящую Лаис Тринакрийскую — с какой-то скромной аулетридой из Коринфа.

Собственно, самое большое затруднение в ее теперешнем положении состояло лишь в том, что Лаис приходилось очень часто рассказывать своим любопытствующим гостям о Тринакрии, которую она и в глаза не видела. Лаис, понятное дело, приходилось выдумывать! Однако Тринакрия находилась гораздо дальше от Эфеса, чем от Коринфа и даже от Афин, поэтому не было ни одного человека, который там побывал бы и мог бы уличить Лаис во лжи.

Лаис с благодарностью вспоминала уроки географии в школе гетер, а еще с большей благодарностью — уроки теологии, которые позволили ей ловко и хитро сводить расспросы о Тринакрии к рассказам о населявших ее богах, богинях и нимфах, о страстях, которые ими владели, о радостях, которые заставляли их улыбаться.

Когда Лаис спрашивали о торговле Тринакрии, она декламировала из Гомера описание Харибды, которая поглощала морскую воду вместе с кораблями и от которой спасся лишь один Одиссей — благодаря своей храбрости и хладнокровию. Шла ли речь о сельском хозяйстве — Лаис рассказывала историю о нереиде Галатее: та, пытаясь спасти своего возлюбленного Акида от мести влюбленного в нее циклопа Полифема, обернула Акида прозрачной речкой, или о нимфе Алтее и прекрасном юноше Дафнисе, которые сделались ручьями. Очень любили ее слушатели также рассказы о серных источниках близ подножия Этны, называющихся Палики. В них обратились когда-то близнецы, дети Этны[64].

Поскольку каждый свой рассказ Лаис непременно облекала в стихотворную форму, слушатели настолько восторгались легкостью и изысканностью ее импровизации, что даже не замечали, как искусно она переводит разговор с забот земных на заботы обитателей Олимпа и уходит от рассказов о подлинной, а не сказочной Тринакрии.

Лаис, учившаяся в школе гетер всего год, казалась весьма хорошо образованной, а ее поэтический талант частенько приводил слушателей в сущее неистовство — так же, впрочем, как знание ею великого множества стихов великих эллинских поэтов. Кроме того, она умела декламировать эти стихи так, что у ее гостей слезы наворачивались на глаза. Ведь мужчины любят не только смеяться и обсуждать состязание в беге и кулачные бои, но и с наслаждением уронят порой слезу-другую (а если вы думаете иначе, вы ничего не понимаете в мужчинах)!

Лаис не терпела шумных пьяных компаний, оттого в доме у нее собиралось не больше четырех-пяти гостей одновременно. Чтение стихов, песни и танцы, которые предшествовали пирушкам, а иногда и заменяли их, необычайно возбуждали ее поклонников, с нетерпением ожидавших, когда же Лаис выберет того — или тех! — кто останется с нею на ночь. Как правило, это был один мужчина, очень редко — двое.

Письма от Клеарха приходили редко, и ничего нового прочитать в них Лаис не могла. Постепенно тяжелые воспоминания сглаживались, уходили в прошлое, и Лаис ощущала, что все глубже и глубже, все с большим удовольствием погружается в некое вязкое, душистое спокойствие своей новой жизни — очень приятной, очень удобной, полной сладострастия и лишенной даже намека на тревогу…

Вот и сейчас, в ожидании денег, за которыми послал Неокл, Лаис задумалась о своей жизни и неведомом будущем. Что-то ее ждет, грядут ли изменения?.. Тем временем Сола, маленькая и проворная рабыня, которая внимательно следила за происходящим из-за занавеси, подбежала к Лаис и подала ей кроталы[65]. Сама она села в углу, взяв кимвалы[66]. Лаис медленно вышла на середину комнаты и начала медленно переступать с ноги на ногу, изредка прищелкивая кроталами в поднятой вверх руке. Под ритмическое щелканье она другой рукой начала медленно развязывать свой пояс.

На вечеринки для эфесцев, ставших ее добрыми друзьями (а некоторым уже повезло сделаться и любовниками!), Лаис обычно надевала полупрозрачный хитон. К слову сказать, это был один из подарков Артемидора. Лаис так и не нашла в себе силы с ними расстаться, уж очень они были красивы и роскошны. И — хотя она сама не желала себе в этом признаться! — это была память об Артемидоре.

Как ни странно, Лаис все чаще вспоминала о нем — и все более странным и непостижимым казалась ей та странная ночь, проведенная в его объятиях, когда она заменила собой его мраморную возлюбленную.

Иногда, проводив кого-то из своих новых любовников (Лаис никогда и никого из них не оставляла до утра) и засыпая, утомленная, а порою измученная их страстью, но не пресыщенная, она видела во сне то Артемидора, то мраморную статую мужчины из подземной пещеры и в этих снах не отдавала себе отчета, то ли она — мраморная статуя, которой владеет Артемидор, то ли она — Лаис, которой владеет мраморное изваяние…