Лахезис

Лучше было бы, конечно, если бы у них все наладилось в результате, но тут уж я ничем помочь не мог. Первое время после Сочи все как будто ничего было. А потом он опять вразнос пошел. Теперь он был уже ученый и понимал, что если человек на таком посту, то на него сотни глаз смотрят, и из этих сотен большинство только и ждет как бы его сковырнуть, поэтому свои похождения он окружал исключительной секретностью, даже водитель его не в курсе был. Только ведь от женщины такое не скроешь, особенно если она уже раз на этом обожглась и теперь знает, чего примерно можно ждать, так что отношения у них хоть и шли волнами — то вверх, то вниз, — но огибающая этих колебаний однозначно определяла наклонную линию.

Я часто думаю, что не развались советская власть, ничего бы и не случилось, потому что необходимость хоть какого-то соблюдения номинальных приличий для успеха карьеры все же держала Фролыча на поводке семейной жизни. А как только советская власть вместе с партией отправилась, как говорят, на помойку истории, это сдерживающее начало исчезло, и тут уж Фролыч отвязался совсем. Да что там говорить — в девяносто третьем, когда ему пришлось срочно валить из страны, он же не с Людкой драпанул, а с девицей из Театра оперетты, с которой только-только познакомился. Людка потом тоже к нему приехала, но про это я в свое время расскажу.

А потом уж совсем наступил капитализм, и пошел полный разгул.

Помню, заехал к ним как-то вечером. Фролыча дома не было, мне Людка открыла. Смотрю — на журнальном столике у двери лежат два презерватива. Людка мой взгляд перехватила и говорит:

— А это я твоему дорогому другу с вечера выкладываю, чтобы не притащил домой заразу. Сегодня утром вот не взял, и мне как-то беспокойно.

И в глазах ненависть.

Ну, понятно, конечно же. Хоть я и не особо посвящен был в их интимные дела, но какая-то информация все-таки просачивалась, и оба аборта Людка сделала, как мне доподлинно известно, не потому вовсе, что не хотела детей, — как раз очень хотела, — но каждый раз оказывалось, что Фролыч что-то нехорошее подцепил, и врачи сами советовали прерывание беременности.

Потом, много позже, они разошлись. Года два просто жили врозь, а потом Фролыч потребовал развод, когда нашел себе молоденькую, да еще с перспективным папой. Фролыч купил Людке хорошую квартиру на Мосфильмовской, оплачивал с одной из подшефных фирм домработницу и машину с водителем и вообще содержал вполне прилично. Правда, сразу выделить ей нормальные деньги, чтобы была полная обеспеченность, он почему-то не смог или не захотел, — он ей платил помесячно. Это было не очень удобно, так как он часто забывал, и Людке приходилось неделями до него дозваниваться и напоминать, что ей на что-то надо жить. Бывало и так, что он звонил мне и говорил:

— Слушай, старик, там моя бывшая опять чудит, жалуется, что денег нет. Что она с ними делает — ума не приложу. Я сейчас дико занят, просто совсем нет времени, ты не можешь ей закинуть тысчонку-другую? Потом рассчитаемся.

А иногда и она сама мне звонила по этому поводу. Это когда Фролыч был так дико занят, что не мог сам со мной связаться и попросить закинуть ей тысчонку-другую.

Квазимодо. Камень одиннадцатый

Во время горбачевской перестройки у нас с Фролычем произошло некоторое расхождение во мнениях. Никакого идеологического характера оно, что совершенно понятно, не имело. Для людей системы, как нам прекрасно было известно, идеология как таковая не существовала вовсе, то есть она могла присутствовать, но исключительно как род занятий, а вовсе не как некое цельное мировоззрение: Иван Иванович, скажем, руководит станкостроительным производством, а Петр Петрович — на идеологическом фронте. Я вообще считаю, что у идеологического, так сказать, человека шансы оказаться внутри системы были практически нулевыми. Идеологический человек, пропитанный всякими догмами и принципами, всегда воспринимался системой не просто как нечто чужеродное, но еще и как потенциально вредное и опасное существо: непонятно было, чем он станет руководствоваться при решении конкретной задачи — ленинской цитатой или системной целесообразностью.

Перестройка как таковая людей системы никак не беспокоила, потому что чувствовали они себя при ней как и без всякой перестройки. Беспокоило другое — сохранится ли система в целости, если из этой говорильни вылупится что-то не очень понятное, и как себя следует вести, чтобы это непонятное встретить в полной боевой готовности. Мы к этому времени на своих райкомовских позициях закрепились, но позиции эти все больше напоминали брошенный ушедшей куда-то армией обоз, из которого к тому же выпотрошили всю полезную начинку, оставив только телеги без лошадей, грузовики с высохшими баками, да никчемный груз в виде агитплакатов и тиража дивизионной газеты месячной давности.