Лакомые кусочки

Рамстронг поблагодарил ее; голос его дрожал от полноты чувств, от любви к Бранзе. Между ними повисла тишина, в которой все слова, которых Лига не должна была произносить, метались по комнате, пронзительные, громкие, обтрепанные, как ватага маленьких Стрэпов: Но ведь тогда я стану тебе тещей! Ты, конечно, знаешь, что она мне не только дочь, а еще и сестра. Признайся, ты испытывал ко мне что-нибудь — в тот день у ручья и вообще? Пожалуйста, скажи, что я не ошиблась, что я не последняя дура!

Лига отложила шитье.

— Пойду принесу вина, — сказала она. — Отметим ваше обручение.

Так они и сделали. Глаза Рамстронга слегка заблестели. Лига уронила слезу, но если бы Давит попробовал эту каплю на вкус — слизнул бы со щеки! — то почувствовал бы в ней горечь утраты, а не радость. Они сидели друг напротив друга, потягивали вино и говорили о многом (разумеется, все темы касались реального мира): о детях, жилье для молодых, дате венчания; о том, как отнесутся к свадьбе в городе. Рамстронг определил и свое отношение к ней: «Теперь ты будешь матерью моей жены», — сказал он.

Всегда готовая следовать указаниям, Лига легко взялась за свои обязанности: предлагала оплатить различные расходы, сделать те или иные приготовления. Она неизменно придерживалась практической стороны, стараясь не думать о своем предмете мечтаний, а также о сердечной привязанности Бранзы и, более всего, Рамстронга.

Их беседа затянулась надолго. Энни и Бранза уже вернулись домой, а они все продолжали разговаривать. Лига испытала острую боль, когда новость сообщили знахарке, и Бранза засветилась от радостного смущения, и немедленно поцеловала Рамстронга в щеку, и встала позади него, и положила руки ему на плечи, словно оспаривая жениха — о нет, конечно, нет! — у матери. В ее взгляде плескалось — нет, не победное торжество, а чистое незамутненное счастье, которое виделось чем-то дурным лишь ревнивому глазу Лиги. Вне всяких сомнений, своим добрым смехом в ответ на поддразнивания Энни Рамстронг совсем не хотел сказать: «Ха, я сбежал от тебя, старая Лига Лонгфилд!». Визгливая фальшивая нота чудилась уху Лиги только потому, что ее слух, зрение, она вся целиком переживала страшный кошмар, и перед ее взором все теряло форму, искажалось, становилось уродливым и безобразным.

Мир давно представал перед ней искаженным, думала терзаемая мукой Лига. Она вдруг вспомнила, сколько милых улыбок Бранза дарила Рамстронгу — а Лиге они казались дочерними; сколько нежных взглядов посылал Бранзе Давит — Лига объясняла их отеческой любовью или медвежьей застенчивостью; сколько раз Бранза уговаривала ее пойти к Рамстронгам — Лига была уверена, что ее дочерью движет сострадание к осиротевшим малышам. Только теперь ей стало понятно, что это были шаги навстречу сближению, навстречу этой помолвке, тогда как прежде Лига видела в них лишь приятные жесты, сопутствующие ее собственным чаяниям.

И все-таки… Неужели она полностью ошибалась? Неверно истолковала медвежьи взгляды Рамстронга, медвежьи ласки, медвежью лапу на своей щеке, дыхание, отдающее свежей зеленью? Лига терзалась сомнением, она должна была знать наверняка. О, как она мечтала, чтобы Рамстронг открылся ей, но при этом подтвердил лишь, что любил ее, и непременно прибавил бы, что до сих пор любит, все так же любит и хочет взять в жены. Лига отнюдь не хотела услышать что-нибудь вроде: «Да, Лига, я и вправду нежно любил тебя, но все это в прошлом. Моя любовь померкла, едва ты шагнула из другого мира дряблой старухой, совсем не той прекрасной молодой матерью, к которой меня влекло».

Лига никогда бы не осмелилась спросить Рамстронга напрямую. Она не пережила бы отчаяния, услышав его «нет». И даже будь ответ утвердительным, Лига сгорела бы со стыда, глядя на мужчину, который некогда мечтал о той, что впоследствии станет ему тещей. Ей оставалось лишь улыбаться тихой отрешенной улыбкой, которая словно приклеилась к ее устам только ради того, чтобы у людей не возникало лишних вопросов. Отныне Лига должна думать — разве все эти годы счастье дочерей не было ее главной целью, пусть даже она шла к ней не тем путем? — только о благе Бранзы и улыбаться, улыбаться, скрывая за улыбкой раздирающий душу вопрос.

За день до свадьбы Давита Рамстронга и Бранзы Коттинг младшая сестра невесты, семнадцатилетняя Эдда на гнедой кобыле приехала из Рокерли. Стоило полюбоваться на ее стройную фигуру, когда она ехала по главной улице Сент-Олафредс на роскошном взмыленном коне: в темном костюме для верховой езды, шитом по моде Рокерли, в шляпке с двумя черными шелковыми лентами, спускающимися сзади на шею. Эдда пока что держалась не столь внушительно, как мисс Данс, и все же притягивала взоры горожан своей гордой осанкой, умным и пытливым взглядом, легкой улыбкой, время от времени озарявшей ее лицо.