Лакомый кусочек. Постижение

Зеленая прохлада, вокруг — деревья, совсем молодые деревья и пни в черной угольной коросте, изуродованные и облезшие, — следы былой катастрофы. Взгляд проникает вперед и по обе стороны, выхватывая предметы; имена их гаснут, а вид и назначение остаются, животные без существительных понимают, что съедобно, а что нет. Шесть листков и три листка — корень у этой травки хрусткий. Белые стебли, изогнутые, как знак вопроса, по-рыбьи отсвечивают в полутьме, трупное растение, несъедобное. Желтые древесные грибы, будто растопыренные пальцы, безымянные, всех их по названиям я никогда не могла упомнить; а чуть поодаль — настоящий гриб, шляпка, бахрома на ножке, белые как мел пластины и имя: ангел смерти, смертельный яд. Под ним — невидимая часть, тонкая нитяная подземная сеть, а это — всего лишь расцветший на ней мясистый цветок, недолговечный, как сосулька, льдистый нарост; завтра он растает, а корни останутся. Если бы наши тела обитали под землей, а наружу сквозь лиственный перегной высовывались одни волосы, тоже можно было подумать, что мы — всего только эти растительные нити.

Для того-то и изобрели гробы и прячут в них мертвых, стараются сохранять, грим накладывают — не хотят, чтобы они развеялись по миру и стали еще чем-то. Камень, на котором выбиты имя и дата, давит на них сверху. Ей бы очень не понравился тот ящик, ее бы воля, она бы из него постаралась выбраться. Я должна была выкрасть ее из палаты, привезти сюда и отпустить одну в лес, она бы так и так умерла, но быстрее и сознательнее, не то что у них в стеклянной коробке.

Гриб вырос из земли — чистая радость, чистая смерть, ослепительно белый, как снег.

Сзади зашуршали сухие листья; он выследил меня и явился сюда.

— Что делаешь? — спросил он.

Я не обернулась и ничего не сказала, но он и не ждал ответа, он подошел, сел рядом и спросил:

— Это что у тебя?

Мне понадобилось сделать над собой усилие, чтобы произнести ответ, английские слова ощущались на языке как привозные, как иностранные; будто бы велись одновременно, перебивая друг друга, два отдельных разговора.

— Гриб, — выговорила я. Этого было мало, ему нужно конкретное название, имя. Рот мой напрягся, как у заики, и выскочила латынь: — Amanita.

— Шик, — похвалил он, гриб его не заинтересовал. Я мысленно приказала ему встать и уйти, но он не ушел; посидев немного так, он положил ладонь мне на колено.

— Ну? — спросил он.

Я посмотрела ему в лицо. Он улыбался, как добрый дядюшка; в голове у него зрел план и морщил кожу на лбу. Я скинула его руку, но он положил ее снова.

— Так как? — спросил он. — Ты ведь хотела, чтобы я за тобой пошел.

Он давил на мое колено и отнимал мою силу, она уйдет, и я опять распадусь, ложь вернет свои права.

— Пожалуйста, не надо, — попросила я.

— Но-но, без этого, — сказал он. — Ты девчонка смачная, дело знаешь и не замужем.

Он обхватил меня рукой, узурпатор, и притянул к себе; шея у него была в складках и веснушках, уже наметился второй подбородок, пахло его волосами. Усы щекотали мне щеку.

Я вырвалась и встала.

— Зачем ты это? — спросила я. — Суешься в чужие дела.

И потерла локоть, которым прикасалась к нему.

Он понял меня не так и улыбнулся еще настырнее.

— Да ты не жмись, — сказал он. — Я Джо не скажу. Мы поладим, вот увидишь. Для здоровья полезно. Взбодришься. — И захихикал.

Он говорил об этом так, будто речь шла об утренней гимнастике или показательном плавании в хлорированной воде бассейна где-нибудь в Калифорнии.

— Я не взбодрюсь, — сказала я. — Я забеременею.

Он недоверчиво вздернул брови.

— Что-то ты заливаешь. Слава Богу, двадцатый век.

— Нет, — ответила я. — Здесь не двадцатый.

Он тоже встал и шагнул ко мне. Я попятилась. Лицо у него пошло красными пятнами, как шея индюка, но голос звучал еще рассудительно.

— Слушай, — сказал он, — я, конечно, понимаю, ты живешь в Стране Грез, но не станешь же ты меня уверять, что не знаешь, где сейчас находится Джо? Он не такой благородный, он сейчас забрался в кусты с этой ходячей задницей и в настоящую минуту как раз приступил к делу.

И взглянул на часы, словно сверялся по графику. Видно было, что он остался очень собой доволен, глаза его отсвечивали, как две пробирки.

— Да? — сказала я и немного подумала. — Может быть, они друг друга любят. — Это было бы логично, и он и она способны на любовь. — А ты что, меня любишь? — спросила я на всякий случай: вдруг я его не так поняла. — Ты поэтому?

Он решил, что я то ли дура, то ли издеваюсь над ним, и только крякнул. Потом помолчал и сказал, долбя свое:

— Ты же не захочешь это ему так спустить? Око за око, как говорится.

И скрестил руки, изложив свою позицию. Он взывал к возмездию. У него выходило так, будто это мой долг, моя святая обязанность, справедливость от меня этого требовала.

Часы у него на руке сверкнули стеклянно и серебряно; наверно, он заводится от часов, включается, выключается. Нужна только подходящая фраза, правильно выбранные слова.

— Мне очень жаль, — сказала я. — Но ты меня не волнуешь.

— Ты… ты, — зашипел он, подыскивая слова, — тварь!