Лаковый «икарус»

– Кретины-ы-ы-ы-ы! – неистовая и бился дядька. Делая ударение на «ы-ы-ы-ы», выдирая его из себя. И уже осаживал, осаживал толпу. Осаживал рукой, приседая: – Стоять! стоять, я сказал! – Так осаживают, дрессируют щенка: – Стоять, кретинкй, стоять. – Говорил уже почти ласково: – Вот так, вот так… А теперь слушай сюда!.. Я б вас всех взял, вот так бы намотал… – Тощими руками он показывал, как «наматывает», – вот так… Удавил бы! (он показывал теперь, как «давит», выкатывая глаза на свой сжатый трясущийся кулак)…и выкинул бы вон за загородку к такой-то матери! – Он отряхнул руки, «выкинув»: – Ну как, кретинки? Устраивает? А ну подходи, кто смелый!

Как после тихой команды, от толпы ножами проскочили к нему с трех или четырех сторон. Он тут же был сбит с ног. Пинаемый, удивленный, вскакивал:

– Лежачего – не бьют!

Его снова сбили с ног и начали убивать, с размаху, ногами, под дых, в лицо, в спину. И он опять на удивление всем вскакивал:

– Лежачего… не бьют!

Снова сшибли его с ног и страшно били ногами.

Опал, наконец, на доски, вздергиваясь на руки, со шнурами крови из носа, промятый в спине – как проткнутый резиновый детский мяч…

– Лежачего… не… бьют… – проталкивались с кровью наружу слова.

Новоселов Александр пробивался сквозь толпу, расшвыривал. Цапнул удирающего парня. «Ну ты, лимитный! -

Нос парня был как брезгливая пуговица. О двух расширенных ноздрях. – Прочь!» Парень вырвался. Быстро сунул руку в карман брюк. Не раздумывая, Новоселов саданул по ноздрястой сопатке. Полетел на пол нож, парень опрокинулся. Новоселов прыгнул, подмял его под себя, выдергивал ремень, чтобы вязать. Бросились Юшкин и Коноплянкин. Оба белые, судорожные, помогали. (Почему фамилии-то у них такие? почему? – нелепо проносилось у Новоселова.) Остальные излишне суетились сначала: бросались в ноги толпе, искали там нож, будто расческу, подхватывали его, передавали друг дружке, точно обжигаясь им. Но быстренько раскидались спинами к своим, ополчились, изготовились для драки. Толпа колыхалась, не решаясь ринуться и смять.

Вздернули с пола парня, повели. Уводили, утаскивали с собой и дядьку. Чтобы не добили. Голова дядьки моталась, как размозжённый красный пион.

Вдруг начали разгораться вопли, скулеж. С двух-трех голосов:

– Су-ки лимит-ные! Су-ки лимит-ные!..

Врубились гитаристы, ударили ритм с ударником во главе. И вот уже вся толпа, приседая, кроя рожи, скандировала:

– Су-ки лимит-ные! Су-ки лимит-ные!..

Новоселов шел, стискивал зубы, держа большой нож в руке, как сложенный зонт.

А толпа все орала и орала, валя за дружиной, накаляя себя, готовая кинуться, растерзать.

Было ясно, что ноги не унести. Когда с танцплощадки все свои вышли, Новоселов с ножом бросился назад. Ощерился, пугнул. Задвинул турникет:

– Закрывай!

Билетерша (второй уже не было) накинула замок, закрыла. Побежала, подвывая: ма-ма-а-а! Толпа взревела от такого вероломства, начала выдирать высокий турникет с мясом. Закачалась, затрещала загородка – шпана посыпалась сверху. Скандёж оставшихся заключенных резко усилился, вдохновенно взмыл.

Чувствуя близкую свободу, парень рвался, орал. Его тащили, пинали. Утаскивали и безжизненного дядьку. Новоселов кулаком отшибал уже налетавших, которых становилось все больше и больше, которые брали в кольцо, забегали вперед, отрезая путь, оскаливались ножами, как волки, всё не решаясь по-настоящему напасть. Новоселов метался с ножом наизготовку. Пугал. Не подпускал к своим. Толкал, чуть не тащил дружину вперед, к воротам, понимая: если остановятся – конец. В свою очередь, дружина словно не замечала волков. Была словно бы сама по себе. Тащила по-прежнему рвущегося парня, уводила изувеченного дядьку. Как будто углубленно работали все. Засовывались в работу, как страусы в песок. Словно только от этого зависело: жить им или не жить. Коноплянкин, а потом и Юшкин получили палками по горбам. Ничего, работа. Требует она. Да. Новоселов отбивался. Уже от троих или четверых. Пролётом полоснули ножом по руке. От плеча вниз. Ничего, гады, ничего! Работа! Новоселов поддел кулаком одного и тут же второго. Ничего! Еще одного достал. Работа! В разрезанной до локтя белой рубашке точно красный огонь полоскался…

Вдруг орать на танцплощадке перестали. И в аллее все остановились. И преследуемые, и шпана – в парке замелькали, завизжали мигалки. Одна, вторая, третья. Бежали милиционеры, дружинники. И всё перевернулось, всё разом стало наоборот: преследователи рванули кто куда. «A-а! Ис-пуга-ались! – чуть не плакали дружинники. – A-а! Так вам и на-адо!» На бегу шпана выкидывала ножи, кастеты. Лезла на прутья ограды парка. Многие сигали обратно на танцплощадку, чтобы смешаться с танцующими и тоже танцевать. Одного выдернули в трусах. Из-под куста. Но с брюками на руке. Еще тащили немало к машинам.