Ламьель

«Ну вот, — сказал он себе, усаживаясь на выступающие из земли корни бука, — предположим, я стал супругом этой герцогини и ворочаю по своему усмотрению состоянием в двести с лишним тысяч ливров дохода, — разве изменится от этого мое положение? Я только позолочу его, вот и все. Я по-прежнему останусь существом подчиненным, заискивающим перед людьми более могущественными, чем я;мне придется, как и прежде, бороться с презрением, и, что еще хуже, с презрением, которое я сам считаю заслуженным. Посмотрим, что получится во втором случае. Я переселяюсь в Америку, называю себя, скажем, господином де Сюржером, у меня двести тысяч франков в бумажнике — но что из этого? Краше ли будет мое положение? К бремени моего горба мне придется еще прибавить бремя моего плутовства. По горбу меня всюду узнают, а что я буду делать, если в одно прекрасное утро, при той гнусной свободе печати, которая царит в Америке, я прочту всю свою историю в газетах? Нет, хватит, я устал от обманов, мне нужно нечто законное, реальное; деньги для меня только роскошь. Конечно, великолепная карета не дала бы разглядеть мой природный недостаток, это правда, но лично мне на прожитие хватит и десяти тысяч франков».

Проведя четыре часа в лихорадочном возбуждении, доктор вышел из Эмбервильского леса и вернулся в Карвиль с твердым решением сделать из герцогини лишь близкого друга, а отнюдь не жену. Он был в восторге, что избавился от необходимости совершить еще одно мошенничество.

Через неделю он говорил себе: «Господи, как я ошибался, когда хотел взять на себя новый обман! Я буду несравненно более счастлив, если буду развивать свои естественные способности. Природа дала мне, правда, неприглядную оболочку, но зато у меня есть дар слова, и я способен завладеть мнением дураков и даже, — прибавил он с самодовольной улыбкой, — мнением людей неглупых, так как в конце концов герцогиня не так уж плоха в этом отношении; она с изумительным чутьем улавливает все, что смешно или отдает аффектацией. Вся беда в том, что она не способна рассуждать, как, впрочем, и все представители ее класса. Рассуждения кажутся ей чем-то ужасно тоскливым, так как в них нет места шутке, а когда ей случится ненароком порассуждать и прийти к неприятному для меня заключению, я всегда могу разрушить все ее выводы, ввернув какое-нибудь острое словцо. Что касается меня, то я готов потрудиться, чтобы стать депутатом; мне, правда, придется заняться политической экономией и прочитать заглавия нескольких сот административных постановлений; ну что ж, разве это не легче, чем изучить три или четыре болезни? Когда я начну выступать с трибуны, мне не станут завидовать, так как у меня горб. Зачем мне бежать в Америку? Моя страна предоставляет мне подходящее положение; нужно только, чтобы госпожа Миоссан имела в Париже влиятельный салон и чтобы этот салон ручался за меня перед светским обществом. Через кардинала-архиепископа я найду доступ к Конгрегации. После того как я должным образом закончу подготовку в этих двух направлениях, передо мной раскроются все двери, и тогда все будет зависеть от меня, от того, насколько я буду крепок. В ожидании всего этого нужно поразвлечься, пока я буду выполнять этот великий план, мне надо сорвать цветы первых сердечных увлечений этой девушки».

Чтобы достигнуть всех этих прекрасных вещей, Санфен затянул мнимую болезнь Ламьель. Так как ее весьма простое недомогание имело одну лишь действительную причину — скуку, Санфен принес все в жертву ради того, чтобы развлечь больную; но он был поражен ясностью и силой столь юного ума: обмануть Ламьель было очень трудно. Вскоре она пришла к убеждению, что этот бедный врач со столь смехотворной фигурой — единственный друг, который у нее есть на свете. В скором времени, путем весьма тонко рассчитанных насмешек, Санфену удалось убить всю привязанность, которую доброе сердце Ламьель еще питало к тетушке и дядюшке Отмарам.