Ламьель

Все это и многое в том же роде произносилось вполголоса, но так, что Фэдор прекрасно все слышал. Ламьель тщетно пыталась внушить своей тетке, что молодому путешественнику будет гораздо приятнее, если ему предоставят полную свободу. Хлопотливые уговоры госпожи Отмар не ускользнули от Фэдора, и вся его досада — а он был очень не в духе — сосредоточилась на господине и госпоже Отмар. Впрочем, через некоторое время он вынужден был заметить, что у Ламьель прелестные волосы и что она была бы прехорошенькой, если бы не загорела на деревенском воздухе. Затем ему пришлось сделать открытие, что в ней не было ни фальши, ни слащавого жеманства мелкой деревенской интриганки. Госпожа Отмар каждые четверть часа поднималась в башню, чтобы послушать за дверью, не проснулась ли герцогиня. Во время ее отсутствия Фэдор оставался наедине с Ламьель; инстинкт молодости победил в нем наконец тревогу прослыть дезертиром, и он стал очень внимательно присматриваться к Ламьель; она же, со своей стороны, уступая любопытству, принялась с ним оживленно разговаривать. Как раз в один из таких моментов в кухню, где происходила эта первая встреча, вошел доктор Санфен. Вид у него достоин был кисти художника: с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами он замер в позе человека, собирающегося шагнуть. «Надо прямо сказать, что этот горбун исключительно безобразен, — подумал Фэдор. — Но уверяют, что от этой малоприятной личности и от этой столь своеобразной девочки зависят все поступки моей матери. Постараемся быть с ними полюбезней; может быть, им удастся повлиять на мать, чтобы она отпустила меня в Париж». Остановившись на этом решении, молодой герцог вступил в самый оживленный разговор с сельским врачом. Начал он с весьма точного описания первых беспорядков, происшедших в полдень 26-го числа в саду Пале-Рояля рядом с кафе Ламблена[28]. Двое воспитанников Политехнической школы, находившихся в этом кафе в момент, когда читались вслух знаменитые ордонансы, побежали в Политехническую школу и весьма точно пересказали собравшимся во дворе товарищам все то, чему были свидетелями. Доктор слушал с волнением, очень заметно отражавшимся на его подвижных чертах; без сомнения, он был в восторге от всех неприятностей, которые могли постигнуть Бурбонов. Надменные выходки знати и духовенства должны были особенно живо восприниматься человеком, который считал себя, по природе своей, божеством. Его воображение сладострастно рисовало себе унижения, которые должен будет претерпеть дом Бурбонов, уже целый век охранявший сильных от слабых. «Не эти ли люди, — говорил себе Санфен, — назвали чернью сословие, из которого я вышел? Для них всякий человек с умом уже тем самым подозрителен; так что, если это начало восстания будет иметь сколько-нибудь серьезные последствия и у смешных парижан хватит смелости проявить смелость, старому Карлу X, возможно, придется отречься от престола, и чернь, к которой я принадлежу, поднимется на ступень выше. Мы станем тогда уважаемой буржуазией, которую двор вынужден будет чем-то подкупать». Потом внезапно Санфен вспомнил о том, что он наладил прекрасные отношения с Конгрегацией. «Мне не сегодня-завтра достанется место, — подумал он, — если только я вздумаю о нем похлопотать. Я уверен, что все окрестные замки пожертвовали бы от пятидесяти до ста луидоров, в зависимости от их скупости, ради того только, чтобы меня вздернули, но в ожидании этого приятного момента я не вижу, кого, кроме меня, они могли бы использовать в качестве посредника между ними и народом. Я играю на их страхах так же, как Ламьель играет на фортепьяно. Я могу усиливать и ослаблять их тревогу почти по собственному желанию. Если они одержат очень крупные победы, самые оголтелые из них, те, кто образует казино, добьются от остальных, чтобы меня запрятали в тюрьму. Разве виконт де Саксиле — молодой человек, прекрасно сложенный и гордящийся своей фигурой крючника, — не говорил в моем присутствии своим знатным товарищам по казино: «Распространяться с таким вкусом о том, какими методами действия располагают якобинцы, — явное якобинство». Таким образом, если у парижских мятежников, несмотря на легкомыслие этих бедных ротозеев, хватит ума нанести действительный урон Бурбонам, я лишусь своей карьеры, которую я так тщательно подготовлял в течение шести лет, вступив в союз со всеми замками и духовенством округи, а в это время другие сильные люди выйдут из народа, и мне придется идти на невероятные ухищрения, чтобы принять участие в предстоящем наступлении грубой силы; если партия двора восторжествует и расстреляет с полсотни либеральных депутатов, мне придется бежать в Гавр, а оттуда, быть может, и в Англию, так как виконт Саксиле немедленно же потребует, чтобы меня посадили в тюрьму. И уж во всяком случае не обойдутся без обыска, чтобы проверить, не связан ли я с парижскими либералами. Этот глупый юнец хочет обязательно вернуться в свою Политехническую школу. Нужно заставить герцогиню согласиться на это; тогда я возьму на себя умерять пыл молодого человека, поеду с ним в Париж, буду по два раза в день посылать нарочных к герцогине, а между тем, если говорить правду, постараюсь пробраться в победившую партию. Эти парижане так недогадливы, что двор, конечно, сумеет выкрутиться, надавав им всяких обещаний; когда народ не в гневе, он — ничто, а через неделю парижане остынут. В этом случае я добьюсь благосклонности заправил Конгрегации и вернусь в Карвиль в качестве одного из эмиссаров. И тогда уж я вобью в головы всех тупиц партии виконта, что господин де Саксиле — сумасброд, способный все испортить. Тем самым я, по крайней мере, избегну тюрьмы, куда этот негодяй мечтал бы меня засадить. Итак, нужно подольститься к этому дурачку, чтобы он согласился взять меня в спутники».