Ламповой сажей на пересохшем папирусе

Неспешно вращает время тяжкие жернова.
Растёт, пробиваясь в небо, шёлковая трава,
хранит янтарное семя. 
Она не знает пока:
всё перемелется скоро — будет просто мука.

Она не знает  — и ладно, траве это ни к чему.
На тоненькой нитке ветер солнечную хурму
качает в высоком небе, в завтра бегут облака,
всё перемелется скоро,  будет просто мука.

Наступит новое завтра, чей-то яркий рассвет
согреет прозрачным утром вспыхнувший страстоцвет,
и ссыплются наземь секунды из сжатого кулака.

Всё перемелется, веришь? 

Будет просто мука...

Трудно быть

Трудно быть богом.
Бога возводят в степень,
чтобы потом низвергнуть в пучину страсти.
Слаб человек, но гибок, как сочный стебель:
пастырем будь мне, отче, и к ране пластырь
вовремя дай с отборным насущным хлебом,
дом дай и в дом, и малым, и домочадцам.

...Если стоять вне стен Твоего вертепа,
где невозможно жизнью не измельчаться
в фарш человеческий, Ты предстаёшь иначе:
деревом, светом, свободным июльским ветром.

Господи Боже, Ты всё ещё хрупкий мальчик,
Бог мой уставший, ты старше любых бессмертных.

В правой Твоей ладони ключи и правда,
в левой — вспотела жажда держать за горло.

Всё, что я вижу, верно, делить бы на два,
но Ты умножишь втрое, поскольку форма
есть и гарант, и формула для повтора:
цепи, спирали — по образу, но без права.

Господи Боже, ты зыбок, как сонный морок,
Бог мой ужасный, ты полон гоморрской лавы.

Да, это ересь — так скажет любой крутящий
ручку шарманки по производству буден,
но я свободна, как всякий, кто видел ящик,
где прирастают агнцы и слепнут люди.

Из приходящего

«...но если ты страшишься тишины,
то вкруг тебя все бесы наготове...»

Срывался голос.
Ржавые от хны,
от времени, в котором было крови
не меньше, чем горячечной любви
в ответном и почти забытом взгляде,
от долгой жизни выжженные пряди
спадали на усталое лицо.

В обжитый мир на хлипкое крыльцо
свет полнолунный лился благодатью,
и мы делили хлеб, вино, объятья
как две сестры, прошедшие разлуку
длиною в неосознанную жизнь.

Царила ночь.
Шептались листья бука,
шуршали осмелевшие ужи,
в утробной глубине пищали мыши,
но мир их откровения не слышал,
поскольку всякий смерти предречён.

«.. не верь, всё врут, что время — лучший лекарь...»
«...любила в нём не Бога — человека...»
«...и в вечности люблю...»

А я молчала.
Всё, что умею я — молчать и ждать.

Шёл долгий звёздный дождь.
Шло время вспять
над миром, обращаемым к Началу.
Был крепок сон её младенца-сына,
укрытого изношенным плащом,
и плакала по-детски Магдалина,
уткнувшись в моё острое плечо.

Волхвы