Лана

— То, что ты в этом участвуешь, уже греховно по православию. Но платить придётся не тебе, я возьму всё на себя. Ты должен просто постараться помочь мне остановить этого человека.

— Ты узнала его имя?

— Я узнала всё. Даже больше, чем требуется. Он пришёл к тебе, потому что ты восприимчив, у тебя тонкая кожа и ты умеешь прощать. Пока ты ему подчиняешься, он не причинит тебе зла, ему не нужно управлять тобой, он не ищет себе нового тела. Он лишь хочет, чтобы ты слушал его. Всегда. Ему нужно выговориться и быть понятым.

— И только?

— Да, милый. Ты будешь тихо сгорать от его воспоминаний, его боли, его обид, его поступков и незаметно умрёшь в течение года. Абсолютно без всякой видимой причины. Он убьёт тебя, совершенно не желая этого, но и не жалея. А потом будет искать другого.

— Как его остановить? — Я попробовал обнять её.

Лана осторожно прильнула к моей груди и в тот же миг очень мягко высвободилась.

— Тебе незачем знать. Это непохоже на поцелуй принцессы в сказке или сдвоенное воспарение энергий в тантрическом сексе. Мне надо провести ритуал. Ложись.

Она задёрнула занавески, смочила мне виски святой водой и аккуратно расставила вокруг меня купленные мною пять жёлтых церковных свечей. Потом, не задумываясь, разделась, накинула на голое тело чёрный шёлковый плащ с капюшоном и, опустившись на колени у меня в изголовье, нарисовала специальным карандашом какие-то каббалистические знаки у себя на кистях рук и ступнях. После этого она медленно, слева направо, одну за другой зажгла свечи.

— Ни о чём не думай. Расслабься. Если вспомнишь, читай любую молитву, но не напрягаясь и про себя.

— Я не усну?

— Нет, это будет не сон… — Её губы нежно поцеловали меня в лоб, там, где ещё недавно я ощущал боль от застарелого шрама. Чужую боль…

Есаул Макеев выхватил револьвер и прицелился мне в лоб:

— Ещё только шаг, ваше благородие, и я застрелю вас, как собаку!

Я изумлённо опустил плеть. Макеев?! Сукин сын, волчий выкормыш, прошедший со мной столько походов, резавший краснопузых в капусту, бесстрашно ходивший в любую рубку, на пулемёты, на пушки, на превосходящие силы противника, убивавший кого угодно по моему приказу, здесь и сейчас поднимает на меня оружие…

Это был мятеж! Мятеж всей Азиатской дивизии! Хлестнув коня, я направил его к забайкальцам с криком:

— Ко мне, бойцы! Арестовать есаула!

В ответ раздались винтовочные и пистолетные выстрелы. Мне не подчинялся никто — ни буряты, ни казаки, ни офицеры, ни рядовые, даже охрана санитарного обоза ощетинилась штыками. Они все сошли с ума!

Тибетцев я отослал ещё на днях, верная сотня монголов цина Сундуй-гуна находилась в разведке в степях, и никто не пришёл мне на помощь. Я уговаривал, упрашивал, угрожал… Но эти неблагодарные люди, ещё вчера не смевшие прямо смотреть мне в глаза, теперь брали меня на прицел, трусливо стреляя в упор.

Махагала метался внутри моей черепной коробки, воя от ярости и требуя залить всё вокруг кровью изменников! В меня одновременно палило более двух сотен человек, но пули не задели ни коня, ни рукавов моего малинового халата. Демон держал своё слово, никто не мог убить белого бога войны.

— Мятежники! Иуды! Предатели! Я повёл бы вас в Тибет, мы были бы спасены, мы могли бы восстановить великую империю! Ламы предсказывали мне…

Но в ответ раздавалась лишь беспорядочная стрельба. Оставалось одно — скрыться в предрассветном тумане и, доверив свою судьбу благородному скакуну, попытаться найти преданные мне монгольские части. Я ещё мог вернуть себе власть, догнать ускользающую из рук дивизию, казнить всех, кто не со мной… всех…

Мне сложно описать мои ощущения в тот день. Я даже не помню, с какого момента перестал слышать голос Ланы. Сквозь полуприкрытые веки угадывались лишь отблески свечей на потолке. Причудливую игру теней и образов я не видел, но почему-то был уверен, что они метались по всей комнате в диковинном танце, без музыки и такта, подчиняясь только еле уловимому ритму слов. Что говорила моя ведьма, о чём просила, кого призывала, на чью помощь надеялась, — непонятно…

Я не пытался уловить смысл слов или имён, я скорее чувствовал по прохладным движениям воздуха у моих голых плеч, что она, возможно, встала с колен и двигалась рядом, словно в незримом полёте.

Глаз открывать не хотелось. Не то чтобы она это запретила, просто действительно не было ни малейшего желания. Я смотрел на происходящее вне себя, другим зрением, почти не ощущая физической боли…

Пуля беззвучно входит в плоть. Сначала не ощущаешь ничего, кроме тупого удара, как дубиной. Потом появляется холодное чувство ожога. У тебя холодеют губы, ноги перестают слушаться, а животный испуг лошади, почуявшей запах крови всадника, передаётся и тебе…