ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

Утром сквозь сон Toy смутно слышит, как в дверь стучат раза два или три, сообщая о времени; наконец около одиннадцати он поднимается. Дышится ему легко, но сознание притуплено, в теле тяжесть. Он пропустил завтрак и с чувством неловкости пьет кофе с тостом в углу просторного холла. Оплачивает счет у конторки портье и выходит из отеля. День ветреный, пасмурный. Нежелание возвращаться заставляет его свернуть с длинного подъездного пути; к тому же порывы ветра толкают его в другом направлении. Обогнув отель, Toy бродит по лужайкам, ощупывая в кармане последние полукроны и остатки мелочи. Проходя мимо прямоугольного пруда с кувшинками, он швыряет монеты в воду. Дорожка ведет через заросли рододендрона к воротам. Toy выходит на вересковую пустошь.

Вересковая пустошь полого простирается к хребту между двумя скалистыми холмами. Тропинки туда нет: порой ноги Toy с хлюпаньем погружаются в топкие, поросшие мхом участки. До хребта он добирается часа два-три, а потом делает передышку у беспорядочной груды камней с подветренной стороны. Дальше пустошь наклонно опускается к океану, но обширный бугор загораживает берег. Перед глазами Toy суша вдается в серый водный простор узкими полосами: кое-где видны поля, дальше скалистые участки переходят в горы. Одна из вершин, вероятно, Бен-Руа. На поверхности камня поблизости Toy замечает вырезанную надпись:

На этой дорожке 28 августа 1902 года завтракал после охоты на дичь король Эдуард.

Надпись почему-то вызывает у Toy приступ смеха: он долго смеется, хотя ему и не очень весело. Он принимает еще одну таблетку, от которой ему становится лучше, но не намного, и остальные таблетки он выбрасывает. Ветер повеял холодом. Выпрямившись, Toy рассеянно смотрит на компас. Стрелка указывает к подножию холма.

Шагнув немного вперед. Toy видит перед собой площадку, которая справа, слева и спереди обрывается, переходя в склон. Это как будто мыс, но попутный ветер, наклон почвы и инстинкт побуждают его не сворачивать. Он оказывается на краю мыса, среди покатых участков, поросших вереском, и беспорядочно нагроможденных каменных обломков. Поначалу спускаться не слишком трудно, затем приходится исхитряться, пробираясь дальше по вымоинам между осыпающимися камнями. В конце концов Toy падает и лежит под валунами среди сохлого папоротника-орляка с мыслью: «Мне больно и плохо». На ноге кровоточит глубокая царапина, ноет плечо. Тело покрыто липким потом, сердце глухо стучит в груди. Мне нужно вымыться, думает Toy. Он сбрасывает с плеч рюкзак, стаскивает пальто, куртку, вязаный жилет; теперь, чувствуя холод, он шагает вниз по прибрежному скату, усеянному крупной галькой, похожей на каменные яйца или картофелины. Камни разъезжаются под ногами Toy, он неуклюже ступает по ним.

Первая волна ощущается слабо, но дно понижается круто, и вторая, накатившаяся внезапной громадой, ударяет Toy в грудь, сшибает, затопив целиком, с ног и отшвыривает назад на мелководье, на скользкие голыши. Toy поднимается на ноги, отфыркиваясь; намокшая рубашка неприятно прилипает к коже. Гневно хохоча, Toy стягивает ее с себя и идет навстречу морю, выкрикнув: «Нет, ты от меня не отделаешься!» Он кидается головой в набегающие волны, с усилием разводя их руками, но чувствует, как, выпрямляясь, поднимается над поверхностью выше и выше. Ногами Toy упирается в затопленную гряду: по пояс в воде, он добирается до обрыва и делает шаг вперед — в текучую стихию. Он ныряет и выныривает, барахтаясь в жгучей соли, единственно стараясь избавиться от необходимости дышать. Мозг заполняет гулкое буханье, в панике Toy открывает глаза и сквозь жгучую соль видит зеленое мерцание. И когда наконец, судорожно хватаясь, словно ногтями, соскальзывающими с уступа, за последние остатки воздуха, покидающие легкие, Toy поневоле приходится сделать вдох, внутрь его вливается — нет, не боль, а всеуничтожающее блаженство.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Глава 31 Нэн

Ланарк открыл глаза и задумчиво оглядел палату. Окно было снова закрыто жалюзи, кровать в углу заслоняли ширмы. Рима сидела рядом и ела инжир из коричневого бумажного пакета.

— Я очень разочарован, — сказал он, — Я мог бы еще уважать того, кто кончает с собой, после того как убил человека, и это поступок самый правильный, но утопиться по блажи? Почему оракул не объяснил, что произошло: первое или второе?

— О чем ты? — спросила Рима.

— Оракул рассказывал о моей жизни до Унтанка. Только что закончил.

— Во-первых, оракул был женщиной, а не мужчиной, — твердо заявила Рима. — Во-вторых, история была обо мне. Тебe, видно, надоело слушать, ты задремал, и тебе приснилось что-то другое.

Собираясь заспорить, Ланарк открыл было рот, но Рима сунула туда инжир.

— Жаль, что ты уснул, потому что она немало говорила о тебе. Ты был забавным, стеснительным, не особенно привлекательным мальчиком, который клеился ко мне, когда мне было девятнадцать. Мне хватило ума выйти за другого.