Ландскнехт шагает к океану

Лишь постепенно до китобоев доходило, что Йост приложил силу отнюдь не к столу. Видя полную беспомощность ещё недавно столь грозного Михеля, один за другим китобои впали в безудержное веселье — реакция на пережитой ужас. Скоро хохотали все кроме прямых виновников веселья: злобно сверкающего глазами Михеля, да с невозмутимым видом потирающего кулак Йоста.

Но веселье как отрезало, едва Йост начал говорить:

— Ты, ландскнехт, будешь жрать то, что дают, а именно селёдку. Не желаешь — грызи сухари. Не будешь жрать — ослабнешь, не сможешь работать. По работе и пай, сколь наробишь, столь и получишь. Без денег не сможешь экипироваться и вернуться к столь почитаемым тобой военным забавам. Значит, опять будешь ошиваться в порту, но тут уж я, да и все остальные крепко постараемся, чтобы тебя ни на один борт не взяли — ни на рыбацкий трешкоут, ни на китобойный буйс, ни на торговый флейт[2], понимаешь, — никуда. И уж тем более ноги твоей не будет на нашем «Ное». Так и сдохнешь перед закрытыми воротами потому, что нечем будет оплатить еду и ночлег.

И без всякого перехода:

— Ну, поели и даже повеселились, теперь за дело, шкипер, верно, заждался.

Примирительно улыбнувшись, Йост толкнул нож Михеля по столу:

— С первого кита можешь накромсать себе кусков, каких пожелаешь, если считаешь, что большие рыбы вкусней.

Унижения бедного Михеля на этом не закончились, ибо он тут же оказался в цепких объятьях старого Гильома, наконец-то обретшего благодарного слушателя:

— Только не с языка, не с языка, языки мы все сдаём во Францию чуть не к королевскому столу, да за хорошие денежки. Иной язык тянет дороже, чем ворвань[3] да китовый ус вместе взятые. Лишь бы у господ за Рейном мода на китятину не прошла. Она ведь шибко в любовных делах пособляет.

— Самому бы тебе язычок-то подрезать, старый хрыч, — едва вслух не зашипел Михель.

— До войны-то мы жили гораздо жирней, — не замечая неприязни, шлёпал старческими выцветшими губами Гильом, — тут тебе, понимаешь, и фрисландская, тающая во рту свининка, сыр — не чета нынешнему, всё больше тексельский да лейденский. И можжевеловкой согревались так, что едва за борт не падали. Завернёшь, бывалочи, перед походом в Схидам[4] — душа радуется. Винокурни дымят. Запах, что в сосновом бору очутился. Тут же ост-индские суда — запасаются той водицей, что почище святой. Говорят, здорово от тропических хворей бережёт[5] — малярии там, лихорадки и прочего. Тут шкиперу надо в оба доглядывать — а то можно подкоманды лишиться, загуляет братия — не остановишь. Опять же глаз да глаз нужен, когда начнут бочки с причала в трюм катать. Команда, что мухи на мёд, — кто с ножом, кто с буравом, кто с ведёрком — всяк старается урвать, да отхлебнуть сверх положенного. А что теперь?.. Сам посуди. Снабжаем, понимаешь, своей жратвой все армии, вплоть до испанцев. Слыхал историю о том, как наши уважаемые негоцианты, в том числе и господин амстердамский бургомистр Пуав[6], снабжали головорезов Спинолы[7] маслом и сыром, наверное, чтобы они живее резали наших детей.

Гильом прополоскал пересохшее горло пивом и продолжил:

— Да и мы бы могли снарядиться получше, кабы у компании не пропало в море уже три буйса. Сколько моих дружков пошли за китами и ушли к китам... Посему хозяева вынуждены экономить на всём, в том числе и на матросских сухарях. А ещё говорят, со следующего рейса до Гренландии будем ходить конвоем. Сельдяные бюзе, — Гильом назвал буйс на французский манер, что изрядно покоробило и без того злого Михеля, — тресколовные трешкоуты давно уже забрасывают сети под присмотром военных флитботов. И французские купцы носа не высовывают из Бреста или Гавра без наших «опекунов» с большими пушками[8]. Пора и нам, китобоям, желаем мы того или нет, обращаться к услугам адмиралов. Христиан[9] Датский, дьявол его забери, запретил всем голландцам и на пушечный выстрел приближаться к его Гренландии. Сам желает ворвань топить.

— Христианишко, само собой, своим покровительствует, а мы, голландцы, для него ровно кость в горле. Вот и зундские пошлины[10] опять же до небес задрал. А кто его проходами шляется — опять же мы, голландцы. Как у нас говорят: балтийская торговля — мать всех коммерций.

Болтунишка Гильом разошёлся не на шутку:

— А вообще у них в Зунде пошлины смешно берут.

— Смешно-то, смешно, только многим нашим почтенным негоциантам почему-то не до смеха, — мрачно бросил пришедший на китобой с торгового флота Якоб.

— Это как так смешно? — заинтересовался молоденький Томас, пододвигаясь поближе.

— А вот послушай. Дай ещё спрошу — кто сейчас кому доверяет? То-то сморщился, что никто. А вот в Зунде шкипер сам объявляет стоимость своего груза. По его словам и пошлину высчитывают. Скажешь сто гульденов — возьмут с сотни, скажешь миллион — с миллиона слупят.

— Так этот Христианишко без панталон окажется при таком раскладе дел, — развеселился Томас, заговорщицки оглядываясь на остальных: мол, травит старик, спасу нет, думает, на дурачков напал.

Но Гильом и бровью не повёл: