Ланселот

Классический небожитель оперся локтем об убранный цветами карниз и сверху любуется игрушечной Землей, этой наглядности ради замедленной юлой на фоне образцового небосвода, — так чиста, так радостна каждая черточка; раскрашенные океаны, и молящаяся женщина Балтики, и моментальный снимок изысканных Америк, застигнутых в миг упражнения на трапеции, и Австралия — будто малютка Африка улеглась на бок. Среди моих сверстников найдутся люди, почти готовые к тому, что их души, вздыхая и трепеща, будут из Рая глядеть вниз на свою родную планету и увидят ее опоясанной широтами, стянутой меридианами, а то и покрытой, там и здесь, тучными, черными, бесовски загнутыми стрелами всемирных войн; либо же (что приятней) — в виде некоего подобия иллюстрированных карт наших каникулярных Эльдорадо: тут — резервация с лупящим в барабан индейцем, там — дева в шортах, и повсюду рыболовы да конические елки, взбегающие на конические же горки. Но я думаю, что юный мой потомок, когда наступит первая его ночь там, вовне, в воображаемом безмолвии невообразимого мира, увидит поверхность нашего шара сквозь пучины атмосферы, то есть сквозь пыль, рассеянные отражения, туман и всякого рода оптические западни, так что материки, если вообще и проступят сквозь «переменную облачность», будут проплывать в подозрительных обличьях, удивляя неузнаваемыми очертаниями и необъяснимой раскраской.

Но все это пустяки. Главное же вот в чем: выдержит ли потрясение разум исследователя? Природу этого потрясения пытались постичь лишь в той степени, в какой это не угрожало собственному рассудку. Но если само постижение сути проблемы чревато ужасным риском, как выдержать и одолеть боль действительной встряски?

Первое, с чем придется столкнуться Лансу, это атавистический фактор. В сияющем небе окопались мифы, да так крепко, что здравый смысл предпочитает нездравого за их спинами не улавливать. Бессмертию нужна опора в виде звезды, если оно хочет цвести, ветвиться и служить насестом для тысяч синеперых райских птиц, поющих сладко, словно маленькие евнухи. Глубоко в нашем мозгу сидит мысль, что смерть — это синоним ухода с Земли. Преодолеть земное тяготение — это и есть стать вне всяких тягот, так что человек, попав на другую планету, воистину не сможет себе доказать, что он не умер, что простодушная старая сказка не обернулась былью.

Я не говорю о заурядной безволосой обезьяне, о ничему не удивляющемся болване, чье единственное воспоминание детства — это как его укусил мул, а единственное представление о будущем — грезы о столе и крове. Я размышляю о человеке воображения и познания, чья отвага безгранична, ибо любопытство сильнее отваги. Ничто не обратит его вспять. Он — древний «curieux»,[8] но крепче сложенный и сердцем погрубее. Дойдя до небесных тел, он найдет свою усладу в том, чтобы своими пальцами ощупать, вдохнуть запах, погладить, с улыбкой вглядеться, снова погладить (продолжая улыбаться от невыразимого, жалостливого, тающего удовольствия) никем доселе не осязавшееся вещество, из которого сотворен небесный объект. Всякий истинный ученый (не плутующая серость, прячущая единственный свой клад — невежество, как собака кость) наделен способностью испытывать чувственное удовольствие от свыше внушаемого непосредственного знания. Ему может быть двадцать, ему может быть восемьдесят пять, но без этого трепета нет науки. Ланселот сделан из такого теста.

До предела напрягая воображение, вижу, как он побеждает ужас, какого олух, пожалуй, не испытает никогда. Ланс может, конечно, высадиться в туче оранжевой пыли где-то в пустыне Фарсис (если это пустыня) или близ какого-нибудь багрового лимана — Отдохновения либо Феникса (если это все же озера). Но с другой стороны… Видите ли, в подобных случаях бывает так: что-то надо решать сразу, смертельно и бесповоротно, тогда как другие обстоятельства возникают одно за другим и распутываются постепенно. Когда я был ребенком…