Лапландия. Карелия. Россия

Наконец в конце октября наступила зима. Олени зы­рян прибыли; приступили к сборам в дорогу. Составился караван из 150 саней; он разделился на 15 так называемых аржишей (Arjishe)[60] — меньших связных караванов саней в десять. В каждые сани впрягается обыкновенно по два оленя, которых привязывают ремнем к едущим впереди, и таким образом заставляют следовать за ними. Впереди все­гда едет один человек в легких санях, запряженных тремя или четырьмя оленями. Эти сани так коротки, что управ­ляющий ими сидит обыкновенно поперек их, спиною на­право, свесив ноги наружу. Неловкость и утомительность такого путешествия заставила меня предпочесть им обык­новенные обозные, в которых мог по крайней мере принять полулежачее положение и смотреть направо и налево. Но в первый день и смотреть-то было нечего, потому что выеха­ли поздно вечером и вскоре должны были остановиться и разбить две бывшие с нами палатки[61]. Это делается так: сперва вбиваются в землю две большие жерди, верхние кон­цы которых соединяют петлей; в эту петлю всовывают дру­гие жерди и, разводя их книзу, насколько требует величи­на палатки, втыкают в землю. За сим обтягивают этот ос­тов двумя рядами сшитых оленьих шкур, которые обвязы­вают накрепко веревками, а на случай непогоды привязы­вают и всю палатку или к близ стоящему дереву, или к тяжело нагруженным саням, потому что без этой предосто­рожности вся эта постройка легко может быть снесена вет­ром. Внутри палатки, разделенной на четыре отделения, устилают землю досками, хворостом, рогожами или олень­ими шкурами. Очаг состоит из железной решетки и двух прикрепленных над нею к стенам палатки жердей, к кото­рым прицепляют котлы. Но варево на тундре не главное еще, потому что не только самоеды, но даже и русские, и зыряне привыкли есть сырую рыбу и сырое мясо. Я встре­чал даже и образованных людей, которые ели такую пищу, и именно мерзлую рыбу, которая почитается превосходней­шим предохранительным средством против скорбута. Как бы там ни было, на тундре необходимость приучит и к упот­реблению сырой пищи. Случается нередко, что в продолже­ние нескольких дней или не найдешь никакого топлива, или за непогодою нет никакой возможности разбить палат­ку; даже и при благоприятных обстоятельствах нечасто уда­ется устроить настоящий обед. Поэтому каждый запасается обыкновенно куском сырого мяса или, еще чаще, любимым оленьим горлом и ест, когда вздумается. Впрочем, когда можно, каждое утро и каждый вечер разводят огонь и ста­вят на него котел. Разбита палатка, и есть надежда на ужин. Путники пробираются в нее один за другим и усаживаются подле очага, весело поглядывая на котелки, из которых по­дымается приятный пар. В нашем пестром кружку наслаж­дение жизнью проявляется, однако ж, чрезвычайно разно­образно. Русский распевает веселые песни, шутит, подсмеивает, дурачится; зырянин читает молитвы, рассказывает жития святых и преподает нравственные наставления; са­моед сидит тихо и внимательно слушает, что говорят люди умнейшие. Только один из последних иногда подает голос. Зыряне называют его дураком, но вся его глупость в том, что он всему смеется и отделывается шуткой от всякой на­смешки, всякого оскорбления, даже от брани. А что он нис­колько не был глуп — в этом я убедился в первый же наш ночлег, и вот по какому случаю. По окончании ужина хоте­ли было отдать оставшееся этому самоеду, но так как на нем не было креста, то и обнаружили опасение, что он опоганит посуду и заразит своей языческой греховностью. Вслушав­шись в рассуждения зырян о таковом обстоятельстве, самоед схватил тотчас же лежавший подле него кусок льда и, при­дав лицу плачевнейшее выражение, принялся тереть и скоб­лить им невинный язык свой. Хотя и эта выходка была при­нята за сумасшествие, хитрый самоед достиг, однако ж, сво­ей цели — получил все оставшееся от ужина. За сим все улеглись спать. Утро следующего дня было великолепное. По-моему, далекий Север не представляет ничего лучше яс­ного звездного осеннего утра, когда земля покрылась уже снегом, лес чернеет, а лед блестит еще, когда воздух чист и легок, как тончайший эфир, когда ни ветерок, ни птица, ни один звук не нарушают глубокого безмолвия природы.