Лапландия. Карелия. Россия

Амбары наполнялись мало-помалу пушным товаром (ме­хами лисиц, волков, белых медведей и других зверей), сши­тыми платьями из оленьей шкуры, перьями, оленьим мя­сом, мороженой осетриной, мамонтовой костью и т.д. В об­мен за все это туземцы брали муку, печеный хлеб, табак, котлы, чугуны, стеклянную посуду, ножи, иглы, медные пуговицы и кольца, стеклянные бусы и множество других мелочей. Публичная продажа хлебного вина в Обдорске не дозволена, но привоз его не запрещен, безусловно, по вни­манию к той пользе, которую оно может оказывать в меди­цинском отношении, употребляемое с умеренностью по пред­писанию врача. Лица же и походка туземцев показывали ясно, что во время пребывания в Обдорске они не упускают случая пользоваться этим лекарством и ревностно пекутся о своем здоровье. В большом ходу также на Обдорской яр­марке другое лекарственное средство — сассапариль, извес­тная в Сибири под именем «дорогой травы» и употребляе­мая туземцами против всех болезней. Так как употребле­ние этого лекарства требует осторожности, которой тузем­цы не могут соблюдать в своих жалких юртах при кочевом образе жизни, то иногда больные переселяются на время лечения в Обдорск и поручают уход за собою какому-ни­будь местному жителю. У моего хозяина был также паци­ент, он помещался в уголке комнаты, соседней с моею. Ро­дом он был остяк и несколько уже лет страдал болями в суставах и костях. Предполагая, что он страждет так назы­ваемой дурной болезнью, я вздумал однажды разведать у него о прежнем его житье и спросил: давно ли он женат? «Года-то не помню, а уж очень давно», — отвечал остяк. «Не припомнишь ли, по крайней мере, сколько тебе было лет, когда взял жену?» — «Да жены я не брал, по шестому году отец купил мне девочку, с тех пор я и живу с нею».

Несмотря на общие жалобы купцов, что Обдорская яр­марка падает с каждым годом по причине постепенного обед­нения туземцев, на нее съехалось все-таки много всяких тор­говцев: купцов, мещан, крестьян и казаков. Большая часть приезжих были березовцы, из Березова же был и старый от­ставной казак, с которым я очень сблизился по той причине, что он занимал другой угол комнаты, в которой лежал боль­ной остяк на своей оленьей шкуре. Этот человек интересовал меня более других по тому благоговению, которое он питал к памяти Меншикова, жившего в Березове в ссылке; я должен сказать, что это чувство разделяют с ним и все березовцы. Старик не мог говорить без одушевления об опальном вельмо­же, каждое слово его он помнил, как святыню. Он знал одно­образную жизнь Меншикова в ссылке лучше всех легенд, ко­торые твердил с утра до вечера. По его словам, Меншиков, прибыв в Березов, начал серьезно помышлять о своей душе, причем пришел к сознанию, что во всю предшествовавшую жизнь не имел других целей, кроме собственного возвыше­ния. Дома и всенародно признавал он себя виновным перед своим государем и вполне достойным тяжкой казни, постиг­шей его. Он видел в ней не казнь, но небесное благодеяние, отверзавшее ему путь ко вратам искупления. Чтобы загла­дить грехи свои, он решился провести остаток дней в подви­гах покаяния, сооружая в Березове церковь, работал при этом и сам. Когда церковь была готова, он занял при ней долж­ность пономаря, которую и отправлял с величайшей точнос­тью. Ежедневно входил он первый в храм и последний выходил из него, и часто по окончании божественного служения обращался к собравшемуся народу с духовным поучением. В памяти казака хранился неистощимый запас этих поучений, говоренных в разных обстоятельствах Меншиковым, не пред­полагавшим, что его слова сохранятся в памяти благодарных березовцев и более чем через сто лет будут повторяться с бла­гословениями. О двух других любимцах великого императо­ра, также сосланных в Березов — о Долгорукове и Остермане, — добрый казак не мог ничего рассказать мне. Из рассказов же его о Меншикове упомяну еще о том, что земные останки последнего были вырыты в 1821 году, спустя 92 года по по­гребении, и найдены нисколько не испортившимися.