Лапландия. Карелия. Россия

К златому столу подходила я, брала стакан —налива­ла, подносила вино всем гостям, из-под золотых бровей на всех посматривала, не видала братца милого. Улетел ты, сокол мой, сидишь на тундре черной ты, у залива моря тем­ного, на скалах Урала высокиих. Ты спеши, спеши сюда, дорогой мой брат, аль не ведаешь — отсылают меня из зла­той родины. Приди ж, приди, брат возлюбленный, той же утробой выношенный, погляди на мое расставанье скорое. Шесть оленей в целом стаде что ни лучших, что ни быст­рых выбери, запряги их в санки крепкие, запряги ремнями толстыми и спеши на родину. Преградят ли путь-дорожень­ку сто двадцать рек-потоков вешниих, поднимись ты, поле­ти белым лебедем, легкой утицей.

Добрый батюшка, милая матушка, аль не была я вам предана, как сын, не воспитана? За что ж верную свою при­служницу теперь гоните к родителям неведомым, к брать­ям, сестрам незнаемым? Чтоб найти мне радость там, надо долго жить, много кланяться. Не найду на новой родине я радости, буду жить воспоминанием, как была я счастлива в дому родительском».

2

«Жизнь моя, добрый батюшка, собирай ты корни двой­ственные[49], готовь пир им к вечеру светлый, радостный, выставляй на стол что ни лучшее! Ты, вскормившая меня матушка, накрывай лучший стол — стол из дерева кедрово­го, ставь яства сладкие, питья что ни вкусные. Жизнь моя, батюшка и матушка, возрастили вы меня как сына, жила я, как хотелося, пришел последний день, последний час моей волюшки, недолго мне любовью своей властвовать, сидеть чтимой девушкой. С этим днем все исчезнет для бед­няжечки, все останется в дому родительском, прости ж, мо­лодость веселая. Еще распуколькой должна покинуть я ро­дину — место, где беззаботно всласть кормилася, наряжалася, покоилась. Матушка моя родимая, чем же надоела тебе верная твоя прислужница? Али много ела, много платий изнашивала, что ты так рано отдаешь ее? Не мешай же, родимая, не мешай ты мне, бедняжечке, горючими сле­зами заливатися — все ведь, все мои радости оставляю я в дому родительском. Не сердитесь на меня и вы, мои подру­женьки моей юности, веселых игр на лугах зеленыих, ви­дите ль, все-все покинуть мне приходится в первые дни ве­сенние, когда все ручьи шумно разыгрываются, высокие деревья валятся, крепкие камни трескаются, когда начина­ет петь жалобная кукушечка, весенняя кукушечка. Рано запевает жалобная кукушечка, но еще ранее запою я, бед­ная, на новой своей родине. Прощайте ж, родимые батюш­ка и матушка! Прощайте ж и вы, подруженьки!».

В Ижемске и в других деревнях, принадлежащих к той же волости, я оставался до второй половины июня; только в это время снова стало возможно продолжать мое путеше­ствие по самоедским землям. Ближайшей моей целью была деревушка Колва, в 400 верстах от Ижемска в Большеземельской тундре. Поездку эту я совершил в 15 дней в рыба­чьей лодке, отправлявшейся из Ижемска к реке Усе. Спер­ва мы плыли вниз по реке Ижме, потом вверх по реке Печо­ре и по ее притоку Усе до впадения в последний речки Колвы. Большая часть нашего плавания была по Печоре. Само­еды называют эту реку морем (ям), и весьма справедливо.

Принимая в себя все реки, вытекающие с западной сторо­ны Северного Урала, в нижнем течении своем она расширя­ется версты на три, а в некоторых местах и более. Подобно Двине, она течет по ровной поверхности, есть, конечно, кое-где и быстрины, но на всем проеханном мною протяжении я не встретил ни одной. По рассказам, Печора богата ры­бой, берега среднего ее течения довольно роскошны и если все-таки по суровости климата не способны для хлебопаше­ства, так зато весьма хороши для скотоводства, но и эта отрасль сельского хозяйства до сих пор здесь в совершен­ном пренебрежении. Жители всей этой страны — зыряне — питаются преимущественно охотой и рыболовством, они не кочуют, однако ж, а живут в маленьких деревушках, причисленных к Ижемской волости.