Лапочки-дочки из прошлого. Исцели мое сердце

Открываю рот, но язык не поворачивается ругать избалованных рыжуль. Отмахиваюсь платком, устало упираюсь бедрами в край стола и складываю руки на груди. Исподлобья смотрю на Воскресенского, молча ожидая приговора. Готовлюсь к худшему.

Но происходит что-то странное. Он наклоняет голову, сжимает пальцами переносицу и покашливает, передергивая плечами. Ощущение, будто в смурного хозяина дома вдруг вселился дух. Злой или добрый – сложно определить. Зная Константина, склоняюсь к первому.

- Вера, я надеялся, что нанимаю няню, а не удочеряю третьего ребенка, - произносит он сквозь хриплый смех, который становится все отчетливее и громом разносится по кухне. – Но ты заставила меня почувствовать себя многодетным отцом, - не сдерживает хохота.

Некоторое время с опаской изучаю его, перевожу внимание на девочек, которые, хихикнув, обнимают папку за ноги. Они ни капли его не боятся, в отличие от меня.

- Что? – недоуменно переспрашиваю.

- Ну что, недосмотрела, старшенькая, - разводит руками. Поднимает ладонь к моему лицу, откидывает непослушные локоны назад, небрежно убирает муку с подбородка и щек, а напоследок машинально щелкает меня по носу. Так, словно я и правда его третья дочь.

- Да ну вас, - хлопаю его по плечу его же платком. И, улыбнувшись, провожу по лбу тыльной стороной ладони. Судя по укоризненному темному взгляду, я опять себя испачкала.

- Вера...

Секундный зрительный контакт – и мы оба будто приходим в себя. Быстро, резко. Замираем, как на краю пропасти, внезапно зависнув после стремительного, безудержного, сумасшедшего бега. Вовремя. За миг до того, как сорваться в бездну.

Отпрянув друг от друга, отводим глаза. Переключаем внимание на довольных малышек. Они ничего не заметили, дальше радуются жизни. Присев, пальчиками чертят на полу палочки и кружочки. Выводят схематичных человечков: двух маленьких и двух побольше. Будто рисуют семью. Нас. Всех. В том числе и меня, с кривыми спиральками на голове.

- Так, мы в ванную, - строго, серьезно, без улыбки чеканит Воскресенский.

Подает ладони дочкам, а, как только они встают, подхватывает обеих на руки. Косится на меня, но приказы отдавать не спешит.

- Я пока приберусь и займусь ужином, - рапортую, облегчая ему задачу.

Киваем друг другу. Синхронно.

Провожаю Воскресенских взглядом и хватаю ртом воздух, будто все это время не дышала. Кислорода катастрофически не хватает, легкие затягивает жгутом.

- Что ж, приступим, - привожу себя в чувства.

И меняю планы. Осознав, что уборка займет вечность, я решаю начать с запеканки. Шустро замешиваю все необходимое, складываю в форму – и ставлю в духовку на таймер. Лишь потом приступаю к неравной борьбе с мукой. Не слежу за временем, погружаясь в муторную работу.

Не замечаю, в какой момент рядом появляется Воскресенский. В обычной домашней одежде и с пылесосом в руках. Порываюсь забрать у него «орудие труда», но вновь спотыкаюсь об его уже привычный жест двумя пальцами.

- Вера, переоденься пока и приведи себя в порядок. Тут я сам. А завтра вызову уборщицу, чтобы начисто все отмыла. Не суетись, - отрывисто командует.

Делаю последнюю попытку возразить, но слова тонут в гуле пылесоса.

«Привести себя в порядок», как завещал мне Воскресенский, оказывается не так легко. С трудом вычесываю муку из спутанных кудрявых прядей, еще дольше вымываю волокна образовавшегося теста. А из одежды и вовсе можно готовить пирог, поэтому все свои вещи просто сворачиваю в большой снежный ком. Наспех высушив волосы, убираю их в хвост.

- Вер-ра, ужи-ин, - из коридора доносится радостный вопль малышек. – Мы на кухне! – топот ножек отдаляется.

- Запеканка! – спохватившись, срываюсь с места.

Чуть не вылетаю из комнаты прямо в полотенце, но, дернув за ручку двери, вовремя останавливаюсь. Убираю ладонь, перемещая ее на слабый узел на груди.

- Разгуливать в чужом доме полуголой – не лучшая идея, - тихо отчитываю себя, прислушиваясь к звукам снаружи. На этаже тихо. Шустрые крошки уже сбежали к отцу.

Мысленно похоронив выпечку, наверняка сгоревшую и покрытую угольной крошкой вместо песочной, я возвращаюсь к сумкам, которые привез Воскресенский из моей квартиры. Хватаю первые попавшиеся вещи.

В джинсах и салатово-белой полосатой футболке спускаюсь вниз. И застываю на пороге кухни, где хозяйничают Воскресенские.

От «снежного» беспорядка почти не осталось следов. Если присмотреться, то можно заметить светлые разводы на полу, но это такие мелочи о сравнению с тем, что было. Удивительно, каким чудом из килограммовой пачки получилось столько грязи. Но еще больше вопросов возникает при мысли о том, как быстро Константин отмыл обеих дочек, которые выглядели так, словно их с головой в мешок с мукой окунули. Он их переодел, причесал. Без раздражения и ругани. Я ни единого грубого слова не услышала, ни единого крика. Лишь детский смех и бархатный мужской голос, строгий, но не яростный. Воскресенский действовал спокойно, умело, размеренно, как будто все это в порядке вещей. Обычное дело для отца двух неугомонных солнышек.