Лапти

— Не кипяти-ись! — поднял голос Данилка. — Иди снегом харю потри. Дурь выйдет. Ишь распетушился, как у тещи на блинах.

Такая выходка вконец взорвала Скребнева. С ним никто еще так не говорил. Он вскочил и застучал кулаком по столу.

— Ты какое право имеешь со мной так разговаривать? Ты знаешь, кто я? Ты забываешь, что я уполномоченный…

— Половину ты намоченный аль весь до пяток?.. — заглушая голос Скребнева, перебил Данилка.

— А-а, та-а-ак!.. — шепотом произнес Скребнев. — Ну, тогда с тобой, с банди…

Мужики замерли. Сначала послышалась возня, бормотание, затем раздался высокий, как всегда на собраниях, голос Данилки:

— Не хватай, не хватай его лучше! Пущай лежит для острастки дураков. Чекушки твоей не боюсь. Мы один на один. Хошь, давай на кулаки? Ну?!

Хлопнув шапкой по столу, Данилка крепко выругался.

— С наганом ты в колхоз не вгонишь! Коих напугал — разбегутся. Таких, как ты, гнать из партии в три шеи надо! Я глаз за советскую власть потерял, а ты, может, в конопляниках прятался. Когда надо, сам войду. А чекушка у меня своя была. Дай-ка мне ее, что ты с ней…

Опять возня, опять бормотанье. Что-то упало со стола. Но вот сразу все смолкло, только слышалось тяжелое дыхание. И голос, совсем иной голос. И не узнать, что это Скребнев говорит. Мягко, робко, упрашивающе:

— Положи на место.

— Я тебе попугаю, я тебе… — уже тихо, но радостно пробурчал Данилка.

— Зачем взял, ну?

— Собаке под хвост пихну, — ответил Данилка. — Хошь, в тебя пукну? Читай «Отче наш», пиши свой адрес.

— Даниил Сергеич, положи. Разговор наш окончен.

Данилка внезапно расхохотался и сквозь смех едва выговорил:

— И-ишь ты, теперь Да-ани-ил Серге-еи-ич! Как грозить, так… Ну на, черт с тобой! Не надо мне его.

— Зачем же под стол? — упрекнул Скребнев.

— В окно бы бросить, да стекла жалко. Прощай!

— До свиданья! — кинул Скребнев. — Палку свою не забудь.

— Палку не забуду. В третьем обществе у нас собаки злые…

Дверь опять скрипнула, Данилка вышел, а уполномоченный шумно вздохнул.

… К Перфилу вестовой пришел как раз в обед:

— Скребнев приказал тебе сейчас же явиться!

Картошка застряла в горле у Перфила. От натуги слезы на глазах выступили.

— Черт рябой, что не доварила? — крикнул на жену.

— Ты с сырцой любишь, — ответила та.

Перфил жил в первом обществе. Соседом приходился ему Лобачев, у которого он работал то летом на поденной, а то и круглый год. Дальним родственником приходился ему и Митенька: не то дядей троюродным, не то чей-то дед был братом жены другого деда. Кто разогрет, куда корнями уходит в деревне родня, только одно известно, что родня тогда родня, когда в хозяйстве есть на что поглядеть. А у Перфила как раз этого и не было. Едва ему минуло восемь лет, умерла мать, а сровнялось десять — отец. Остался Перфилка с двумя братишками и сестрой круглыми сиротами. Опекуном назначили Лобачева. Поэтому Перфилка и батрачил у него и во всем его слушался.

Когда подрос, всячески пробовал счастья: то в город уходил и жил в трактире половым, то сухой воблой в деревне торговал, то — в революцию уже — занялся гонкой самогона. Но милиционеры отбирали у Перфилки самогонные аппараты, не предавая самого его как бедняка суду. Все же ему удалось приобрести лошадь, корову и в складчину достать двухлемешный плуг. Избу подправил, кое-что на себя купил, на братишек.

Женился Перфилка на младшей сестре Варюхи-Юхи. Сестра тоже была сплетницей. Поэтому-то, вернее всего, и сложился Перфилкин характер из двух чужих половинок. От Лобачева с детства привилась ему едучая жажда к форсу, «кто мы», а от жены несусветное вранье. Часто бывало так: едет куда-нибудь Перфилка на своей немудрящей лошаденке, шагает она еле-еле, а как завидит впереди подводу, обязательно постарается обогнать. А подъезжать к селу станет, то еще у Левина Дола до того нахлещет лошадь, до того накричит на нее, что несется она во весь опор. Перфилка лишь вожжи натянет да ногу через наклеску перекинет. И прицыкивает на лошадь слегка, будто все время так она и бежала. Тому, кто не знает Перфилкиных ухваток, действительно покажется, что у него и в самом деле не кляча-лошадь, а заправский жеребец.

— Сто сот мне за нее давали, — не надо!

У Лобачева и в будни и в праздники мясо. Любил, бывало, Семен Максимыч выйти после обеда на крыльцо к мужикам и молча долго обтирал усы, бороду от застывшего жира. Это передалось и Перфилке. Хотя мяса он почти никогда не видел, зато если заметит, что возле его крыльца случайно собрался народ, то, наскоро похлебав постной похлебки, выйдет на крыльцо, отдышится, поглаживая живот, и примется вытирать себе ладонью губы, подбородок. Долго трет, чтобы все видели, наконец вздохнет и с досадой проговорит:

— Ну и баранина попалась! Жирна до того — приторно.

Чем только не хвалился Перфилка. В своем хозяйстве он ничего не хаял. Сошьет ли жена рубашку, сейчас же начнет врать, что таких рубах никто в селе сшить не сумеет, наложит жена заплат на штаны, и тут найдется:

— Так стало в них тепло, ни один мороз не прохватит!