Лапти

На луговине в стройных рядах лежали и сушились кирпичики кизяков, а поодаль, сложенный в конусообразные стопы, стоял целый ряд их, уже высохших и готовых для топки. Гришка, засучив штаны, ходил по навозу, бесстрашно держась за хвост мерина.

— Мама, гляди-ка, куда это нашего братку потащило? — крикнула Аксютка.

— А шут его знает, — шлепнув вилами по навозу, ответила Прасковья. — Небось спал где-нибудь. Ефимка искал его утром и, вишь, не нашел.

— Он от Нефедовой избы межой тронулся… Теперь гумнами поворотил… Ишь, ишь, — все выкликала Аксютка, следя за Петькой, — на нашу межу повернул! Ищет что-то.

— Вчерашний день, — выплескивая в навоз ведро воды, ответила мать. — Мотри-ка, есть захотел, вот и прется.

Петька проводил Наташку до их мазанки и, чтобы его не видели, как он пойдет от Нефедова дома, нырнул к ним на зады, а оттуда гумнами уже на свою усадьбу. Смущенно подойдя и стыдясь, что мать с сестрой и даже братишка работают, а он лодырничает, взял из рук матери вилы и с большим усердием принялся ворочать навоз.

— Куда ходил? — спросила мать.

— На кудыкин двор, — проворчал Петька.

— Вона! — протяжно произнесла Прасковья. — А я, грешным делом, Думала — на Нефедушкин.

Не ожидавший такого замечания, Петька мельком взглянул на мать, хотел что-то ответить ей, но раздумал и принялся прудить навоз в кучу. Прасковья отошла к луговине, переворачивала просыхающие кизяки, ставила их на ребро.

— Мама, — окликнул Петька, уже закрывая соломой высокий ворох навоза, — разговор у меня к тебе сурьезный.

— Батюшки! — притворно удивилась мать, услыша робкий голос Петьки.

— Да, да… и по душам, — добавил, вспомнив слова Алексея.

— Ну, ежели по душам, то погодить можно. Обедать пора. Да и ты, бегавши, есть захотел.

Звонко крикнула Аксютке, убежавшей с Гришкой на огород:

— Луку там, дочка, нарвите!

За обедом передал матери весь разговор, который был с Алексеем, а к вечеру сходил к дяде Якову, Дарье, Никанору и другим. Позвал их в избу. Лицо у Петьки было серьезное, и хотя они спрашивали его, зачем созвал их, он отмалчивался. Потом, шутливо рассадив их на лавке, торжественно, сдерживая улыбку, стукнул черенком ножа по столу:

— А посему, товарищи, собранье учредителей артели считаю открытым.

— Ого, — удивился дядя Яков, — что это за такая артель?

— Леонидовская.

— Когда успели организовать?

— Только сейчас.

— Ну, эдак артели не организуют. Посоветоваться надо, затылок почесать.

— Совершенно верно, — подхватил Петька, — затылок почесать можно во всякое время, а насчет посоветоваться — вот и собрались. Не один раз затевался такой разговор.

— Ах ты, шут тебя дери! — восхитился дядя Яков. — Да ты что, один надумал аль на печи с тараканами?

— Тараканов мы, к твоему сведению, поморили всех борной кислотой, а совет, верно, был у нас. Заседал этот совет на берегу Левина Дола в составе: Сорокин Петр, — откладывал Петька на пальцах, — Столяров Алексей, Малышев Ефим. Люди сурьезные. Алексей обвинил нас в семидесяти семи грехах и поставил на обеих ячейках по осиновому кресту.

— Что же они сами не пришли?

— Алексей брата ломает, Ефимка — отца. Мне поручили держать совет с вами. А совет с вами должен быть короток. Как вы — партийцы, в этом деле берите вожжи в руки. Партия советует.

Петька казался веселым, а в самом деле у него кошки скребли на сердце. И не только Петька волновался. Вон дядя Яков набил трубку, а все тискал в нее табак и обсыпал себе колени. Дарья то развязывала, то завязывала платок на голове, теребя за концы. Никанор, секретарь ячейки, утвердительно кивал головой.

— Думайте, — произнес Петька.

Молчание было ответом. Каждый, видимо, перебирал в своем уме все свое хозяйство, прикидывал на весы, и… кто знает, какая чашка перевесит.

Лишь Прасковья не задумывалась. Она готовила пойло теленку, который нетерпеливо мычал в сенях. Взболтав пойло, вынесла его в сени, крикнула Аксютке — поглядеть, чтобы не опрокинул, — и вошла в избу.

Незаметно от других Петька моргнул ей, она вытерла руки о фартук, подошла к столу и спросила:

— Кого сватать пришли? Аль самих засватали? Не вздыхайте тяжело, не отдадим далеко. Хоть за лыску, да близко, хоть за курицу, да на свою улицу.

— Вздохнешь… — чиркнув спичкой и прикуривая, ответил дядя Яков.

— А чего испугались? Чего терять? А-ах, какой страх!

И решительно, громко, крикнула Петьке:

— Пиши меня первую!

— Спасибо, мать! — стукнул Петька кулаком по столу. — Есть! А тебе, — обратился он к Никанору, — как секретарю ячейки…

— Пиши, конешно, — не дал договорить Петьке.

— Двое, — воодушевился Петька. — Дядя Яков! Сказано, у дяди Якова…

— Добра всякого, — подсказала Дарья. И, толкнув его в плечо, заметила: — Будет тебе бороду выщипывать. Ты вот сначала запишись, а за бороду не бойся, старуха узнает — сразу всю выдерет.

— Пиши, — рассекая трубкой воздух, мотнул головой дядя Яков.

Глаза у него загорелись тревожным огнем, щеки покраснели. Петька помнил — в точности такое же было лицо у дяди Якова, когда он вступал в партию.

— Пиши, — еще тверже выговорил он, — пес с ней.

— С кем? — опросила Дарья.

— Про Еленку я.

— Ага, угадала! — обрадовалась Дарья.