Лапушка (СИ)

     Я занялась генеральной уборкой: мытьё окон, разбор бумажных пирамид на всех горизонтальных поверхностях, сортировка вещей в шкафу. Под свежие хиты дело спорилось: «Лондон, гудбай, я здесь чужой». Забывалось о том, что в шесть часов за мной приедет машина, а когда вспоминалось, я говорила себе, что завтра буду свободна, а Демидов получит своё казино. В самом конце уборки, потревоженный сквозняком, спорхнул с высокого шкафа и приземлился у моих ног тоненький листочек бумаги. Даже не наклоняясь, я прочитала: «Свидетельство о браке». А дальше — не видно с высоты роста. Ноги подогнулись сами собой, и я рухнула на свежевымытый паркет, расшибая колени.

     Они поженились.

     Ещё в мае.

     Собирая плечами косяки, я дошла до Анны, оставив кучку мелких обрывков на полу — единственный мусор в чистой квартире. Упала ей на руки. Он женился. В мае. С тех пор он часто уезжал в командировки и пропадал ночами на работе. Он, наверное, жил с ней всё это время — в её квартире. Спал с ней. Любил её. Живот целовал! И не только живот, конечно. Они муж и жена, у них будет ребёнок. И даже дурной Хэл у них! А я приблуда поселковая, и меня можно подложить какому-то мудаку.

     Меня шатало в разные стороны, как пьяную, и вырвало прямо на Анну. Багровая пелена застлала глаза. Так плохо мне ещё никогда не было. Анна потащила меня в душ и сорвала старую футболку Демидова. Намылила меня с ног до головы и смыла пену. Принесла свой детский байковый халатик, но у меня так тряслись руки, что в рукава не попадали. Просто накинула на плечи. Анна накапала валерьянки, но я не смогла выпить: зубы клацали по стеклу.

      Он врал мне все эти месяцы — с первого и до последнего дня. Как больно. Что сделать, чтобы перестало болеть? У тебя же бабушка врач, ты должна знать, как избавиться от боли.

— Она не врач, а санитарка. Ничего она не знает.

— Ань, он же… у нас же… — я начала заикаться, — страсть такая бы-была… он привязывал меня к себе... и мы так целый день хо-ходили, даже в ту-туалет… он же… любил меня…

      Анна взяла моё лицо ладонями, и я увидела близко её ясные голубые глаза, совсем взрослые:

— Дура ты, лапушка. Это ты его любила, а он любил тебя трахать. Вот и всё. Не реви!

— Дай мне что-нибудь, я знаю, у тебя есть. Дай, — у меня судороги начались.

      Анна порылась в своей косметичке и выудила из бумажного сверточка розовую пилюлю. Отвела в свою комнату и усадила на кровать. Помогла выпить таблетку и приказала:

— Считай от десяти до одного.

— Де-десять… девять... во-о-осемь, — я почувствовала, как кровать ударила меня по спине.

      Словно издалека я слышала бешеный стук в дверь и крики. Не было сил открыть глаза. Голоса приблизились, и вдруг сильные руки подняли меня в воздух. Его родной запах.

— Что ты ей дала, наркоманка малолетняя?

— Пошёл вон отсюда!

— Ты как со взрослыми разговариваешь?!

     Он перевесил меня на плечо, освобождая руку. Анна завизжала — видимо, он ударил её.

— Это снотворное, лёгкое. У мамы украла, когда в Ростов к ней ездила!

     Когда он приносит меня к себе и кладёт на диван, я открываю глаза и повсюду вижу бумажные обрывки. На полу, на его одежде, в воздухе. Они, как пыль, забивают горло, мешая дышать. Снова уплываю в сон, но Демидов хлопает меня по щекам:

— Ты не поехала к нему? Умничка! Лапушка моя! Меня сегодня в Усинске так скрутило, скорую вызывали. Думали, инфаркт. Да без разницы. Я сразу на самолёт и домой. Я понял — не надо тебе к Гольдбергу. Зачем? Деньги — херня. Пойду к отцу в горисполком, чиновником буду. Этот сука Гольдберг хочет меня натянуть, так я уже и не против, потерплю с вазелином. А тебя не дам! Никому не дам...

      Становится смешно. Он думает, мне из-за Гольдберга дышать больно. Смеюсь непослушными губами и тыкаю на пол, на брюки — на обрывки моей веры в него. Он не понимает, снимает прилипшие к штанинам бумажки и скатывает в шарики, отбрасывая. Я напрягаюсь и поясняю:

— Свидетельство. О браке.

— Какое свидетельство?! О каком браке?! Поспи, ты не в себе, тебе приснилось что-то плохое.

      Прихожу в бессильную ярость и пытаюсь сесть. Стараюсь говорить отчётливо, но снотворное ещё действует и выходит вялый шёпот:

— Паспорт покажи.

— Ты миллион раз видела мой паспорт! — Демидов вскакивает, приносит пылесос и яростно пылесосит паркет, и себя самого, и экран телевизора, к которому прилипло несколько бумажных гадин.

— Ту страницу… покажи, — и засыпаю.

      В следующий раз я просыпаюсь от влажных поцелуев. В комнате темно и жарко. Нет сил сопротивляться. А если бы и были, я всё равно хочу его до помешательства. Я знаю, что это наш последний раз, и отдаюсь молчаливо и неподвижно, притворяясь полусонной. Но его не проведёшь. Он применяет весь свой арсенал нежностей и грубостей, чтобы заставить меня рыдать от наслаждения, как раньше. Но я не рыдаю. Так, просто слёзы текут по лицу. Ерунда.

      Утром выползаю из-под его ног и рук и ухожу в душ. Одеваюсь, беру сумку и иду к двери — а там стоит он, абсолютно голый, и сжимает кулаки:

— Ты не выйдешь отсюда.

— Выйду, почему нет-то?

— Только через мой труп! — Демидов настроен жёстко. — Ты к нему уходишь?