Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

Страдания, которые вынесли юность и здоровье Ольги, — вынесет ли их Пастернак, так долго в 1958 году пролежавший в больнице? Боязнь за его жизнь, страх потерять его — я думала, что не смогу перенести этого. Я послала последнюю страницу письма Пастернака в Стокгольм Нобелевскому комитету с просьбой отложить на год чествование Пастернака, если ему будет присуждена Нобелевская премия.

Митя говорил по этому поводу:

— Как ясно видна непоказная тревога и забота о жизни Пастернака у искренне любящих его людей. Естественная реакция влюбленной и верной долгу женщины — уберечь от страданий своего кумира. Как это отличается от трусости и предательств родни Пастернака в нобелевские дни!

В письме к Ренате, отправленном в сентябре 1958 г. Пастернак пишет:

Мне свойственно желание перезнакомить между собою моих самых избранных и милых друзей. <…> Это скорее круг вокруг Ольги. Наши обычные гости, то есть окружение Большой дачи, мне гораздо безразличнее. <…> Я сказал Ольге, что хочу направить к тебе вышеназванных друзей (Теенса, Руге, и других). Но Ольга была права, возразив, что напрасно думаю, будто такое окутывание тебя сетью друзей доставит тебе удовольствие.

— Никакая женщина не захочет делить с кем-то своего кумира, — заметил в разговоре со мной на эту тему Митя.

Далее в своей книге Рената рассказывает о днях осени 1958 года, когда в Европе обсуждали кандидатуры на Нобелевскую премию: «С 3 по 8 октября 1958 года по берлинскому радио вечерами известный актер Эрнст Шнабель читал главы из „Доктора Живаго“. Это стало огромным событием, привлекавшим тысячи слушателей».

Зная о реальной Ларе романа, Рената посылает Пастернаку большое письмо и приводит в нем удивительное стихотворение древнекитайского поэта Ли Дайбо, где есть строки: «Как долго длится запах мандарина / У женщины, которая его под мышкой спрятала». Как рассказывала мне Ольга Всеволодовна, Борис Леонидович был поражен этими строчками из письма Ренаты.

— Ведь этот аромат я вдыхал по утрам, оставаясь с тобою. Твой горький дурманящий мандариновый запах сопровождал меня весь день. И я описал его в романе, — удивленно говорил он. — А Рената на расстоянии почувствовала его присутствие между нами в самые жаркие часы наших встреч, — восхищенно повторял Боря, перечитывая эти строки письма Ренаты [390].

Восхищаясь талантом и проницательностью Ренаты, Пастернак обращается к ней в письме 22 октября 1958 года будто через третье лицо:

Теперь второе поручение. Скажи Ренате — мне, понятно, не приходится говорить ей этого, — что ее большое письмо я читал со слезами, что это колебание основ, что это преступление — бросать человеку такие мироохватывающие, творениеподобные письма. Да и что я удивляюсь, как она начитанна. Я и не подозревал, что у Ли Дайбо есть такие строфы. Это ослепительная встреча. Я думал, что это сродство запаха мандарина и легкого нагрева кожи — особенность лично моей памяти, а тут оказывается, что даже самое субъективное, если его правильно увидеть и назвать, общечеловечно!

И в том же письме, дописанном ночью 23 октября 1958 года: «Ты была права с твоим предсказанием. Нобелевская премия мне присуждена, и тебя я тоже поздравляю с ней».

Прошло лишь несколько дней после радостной вести из Стокгольма, как повеяло смертью из СССР. Рената пишет о том ужасе, который охватил ее от подлой травли, которой стал подвергаться Пастернак в России за Нобелевскую премию. Эту травлю широко вели и прокоммунистические издания на Западе.