Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

Пастернак, несомненно, был ей благодарен за то, что не ошибся: она оказалась не только умным, но и добрым другом. После кратких слов объяснения Рената перешла к вопросам, касающихся духовных сфер[374]. Примирением звучат слова, которыми начинается ответ Пастернака «умному, доброму, пламенному другу»:

Дорогая Рената, моя нежность к Вам уже ушла много дальше, чем выражает язык моих открыток. Мои письма кажутся мне искусственно сдержанными и холодными. Сохраним, однако, эти границы, останемся в них. Одна из моих открыток к Вам, по-видимому, пропала, да и в дошедших до Вас я о многом не упомянул и на многое не ответил. В июле пришло от Вас письмо с вложенными в него цветами жасмина. Я ясно увидел летний день, однооконные фруктовые и овощные лавки, цветущие кусты в маленьком палисаднике на теневой стороне, и сердце мое переполнилось живой, ощутимой действительностью, окружающей Вас. В нашем саду в это время стоял в цвету такой же жасмин. Я не ответил Вам на Ваше сообщение о Вашем приезде сюда. Дорогая сумасшедшая девочка.

Знаток женской души[375], Пастернак после слов холодных и рассудочных включается в игру, предложенную ему Ренатой, которая в самом начале переписки отметила: «Ах, я рада, что сохранила способность вызывать людей и беседовать с их портретами. Мне кажется, что благодаря постоянной мысли о Вас я обрела нечто неразрушимое». И вот Борис Пастернак дает понять, что ее способность «вызывать людей» не утратила былой силы. Он увидел в письме цветы жасмина и — оказался на берлинской улице, где жила Рената.

Письма осени и конца 1958 года пронизаны переживаниями по поводу присуждения Нобелевской премии. Теперь, почти полвека спустя, когда есть возможность проанализировать все, что происходило в связи с этим событием, при чтении переписки Ренаты Швейцер с автором «Доктора Живаго» становится ясно, как важна была эта переписка для Пастернака. Да, у него было достаточно друзей, которые заботились о его заграничных делах, связанных с выходом романа, было большое количество откликов читателей из заграницы, но его сердце грела мысль о том, что в Германии у него есть добрый, умный, пламенный друг. Были случаи, как это выяснялось позже, когда они в один и тот же день и в одно и то же время суток писали друг другу письма. А послание от 21 октября 1958 года, в котором он признается, что ее «столь мироохватывающие и мироподобные письма — потрясения», он заканчивает, похоже, непосредственно после получения известия о присуждении ему Нобелевской премии и ставит дату «22/0 ночью». Тогда Пастернак написал Ренате: «Я с тобой, я люблю Тебя. Ты должна это знать и чувствовать». Даже вырванные из контекста письма и всей переписки, эти слова не воспринимаются дежурной фразой.

В начале января 1959 года появилась возможность передавать письма через объявившуюся помощницу. Рената Швейцер воспользовалась предложенной помощью, осознавая истинное положение Бориса Пастернака[376]. «Как я завидую нашему маленькому „ангелу“, который передаст это в Твои руки! Если бы у нас его не было <…> и в этом я вижу волю небес, где не хотят нашей гибели», — написала Рената 19 апреля.

Она стала снова мечтать о свидании со своим кумиром и запланировала поездку в Москву на 5 сентября 1959 года. Но 24 мая ей пришло заказное письмо от Пастернака, в котором он, как уже было однажды, просил отложить приезд на год. Перечисляя проблемы, одним предложением он формулирует главное: «Год отсрочки нужен мне самому по внутренним причинам».

Ренате не оставалось ничего, кроме смирения, и тема искусства стала главной темой их переписки. К концу июля пришло известие о том, что ее посланница очень сожалеет об окончании своей миссии. Из ее последнего письма к Ренате, в котором была задета тема материального положения Пастернака, как никогда ранее ей стало ясно, что он находится в трудной во всех отношениях ситуации.

Вскоре появилась новая возможность передать письмо Пастернаку. Ответ, пришедшее через Гамбург письмо от 20 августа 1959 года, по признанию Ренаты, представлялся для нее «полностью достигнутой близостью»: