Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

Теперь Пастернак и его семья жили в многоквартирном доме Союза писателей в Лаврушинском переулке в Москве и на даче в Переделкине. Пастернак выкупил право собственности на одну из дач, стоявшую в тени высоких елей и сосен, за деньги, полученные за грузинские переводы. В 1936 году он все еще лелеял несбыточную надежду на то, что его родители вернутся в Россию и будут жить с ним. Этот писательский поселок, выстроенный на территории бывшего дворянского поместья в Подмосковье, был создан для того, чтобы вознаграждать наиболее видных писателей Советского Союза мирным уединением, обеспечивавшим «бегство в природу» из городских квартир. Говорят, когда Сталин услышал, что колонию собираются назвать Переделкиным (от глагола «переделать»), он заметил, что лучше подошло бы название Перепискино. Корней Чуковский, самый любимый в Советском Союзе детский писатель, так описал систему жизни литературного поселка: «Окутывали писателей[140] коконом удобств, окружая их при этом сетью шпионов».

Государственный контроль не прибавлял Пастернаку комфорта. Николай Бухарин как-то раз сказал, что Пастернак был «одним из замечательнейших[141] мастеров стиха в наше время, нанизавший на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин, но и давший ряд глубокой искренности революционных вещей». Но Пастернак просил: «Не делайте героев[142] из моего поколения. Мы ими не были: были времена, когда мы боялись и совершали поступки из страха, времена, когда нас предавали».

На встрече писателей в Минске Пастернак говорил коллегам, что в основном согласен с их взглядом на литературу как нечто такое, что можно добывать, как воду насосом. И прежде чем объявить, что не будет вступать в их группу, высказался в пользу независимости художника. Это был почти что акт литературного самоубийства, и аудитория была потрясена. Никто не рисковал произносить публично подобных речей вплоть до самой смерти Сталина. После этого больше никаких попыток вовлечь Пастернака в литературный истеблишмент не предпринималось. По большей части Бориса оставили в покое, в то время как чистки в среде писателей продолжались с пугающей частотой и силой. В октябре 1937 года его друг Тициан Табидзе был исключен из Союза грузинских писателей и арестован. Паоло Яшвили, вместо того чтобы вынужденно отречься от Табидзе, застрелился в здании Союза писателей.

Когда в 1937 году Осипу Мандельштаму позволили вернуться из ссылки, Зинаида остерегалась как-либо контактировать с ним и его женой, чтобы не подвергнуть опасности свою семью. Борис был возмущен этим, расценивая подобное как нравственную трусость. Несколько раз Зинаида не давала ему принимать друзей и коллег в Переделкине, чтобы «не замараться». Однажды, когда Осип и Надежда приехали на переделкинскую дачу, Зинаида отказалась их впустить. Она вынудила мужа выйти на веранду и беспомощно, краснея, объявить друзьям: «Зинаида, кажется, затеяла пироги».[143] По словам Ольги Ивинской, Зинаида всегда «ненавидела» Мандельштамов, которые, как она считала, компрометируют ее «лояльного властям» мужа. Ольга утверждала, что Зинаида славилась своей бессмертной фразой:[144] «Больше всего мои сыновья любят Сталина – а потом свою маму».

Антипатия Зинаиды к Мандельштамам распаляла Бориса и стала причиной новых конфликтов между ними. Вера Бориса в свою судьбу в то время придавала ему бесстрашие, которое Зинаиде было недоступно. Она впоследствии признавала: «Никто не мог знать,[145] на чью голову упадет камень, и все же он не показывал и грана страха».

28 октября 1937 года друг и сосед Бориса по Переделкину, Борис Пильняк, был арестован НКВД. Его печатная машинка и рукопись нового романа были конфискованы, его жена также арестована. Отчет НКВД указывал и на Бориса: «Пастернак и Пильняк имели тайные встречи с [французским писателем [Андре] Жидом и снабжали его информацией о положении в СССР. Нет сомнений, что Жид использовал эти сведения в своей книге с нападками на СССР». В апреле, после судебного разбирательства, длившегося всего пятнадцать минут, Пильняк был приговорен к смертной казни; приговор был приведен в исполнение. Его последними словами, обращенными к суду после многих месяцев заключения, были: «Мне еще так много надо сделать.[146] Долгий период заключения сделал меня другим человеком; ныне я вижу мир новым взглядом. Я хочу жить, работать, видеть перед собой лист бумаги, писать труды, которые принесли бы пользу советскому народу».