Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

29 мая количество сердечных сокращений у Бориса опасно снизилось, но врачи сумели стабилизировать его. В ту ночь он спал крепко. На следующее утро попросил позвать сына. Евгений сидел с ним, пока силы отца таяли. «Он жаловался мне,[599] как мучит его сознание незначительности им сделанного и двусмысленности мирового признания, которое в то же время – полная неизвестность на родине, испорченные отношения с друзьями. Он определял свою жизнь как единоборство с царствующей и торжествующей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант. «На это ушла вся жизнь», – грустно закончил он свой разговор».

«В день его смерти,[600] когда врач сказал, что жить ему осталось всего несколько часов, Ольга весь день просидела на веранде дачи, – вспоминала Наташа Пастернак. – Она спрашивала родственников, дадут ли ей разрешение попрощаться с ним, но Зинаида, Александр и Леонид ей не отвечали. Она плакала на улице весь день, так что Зинаида спросила Бориса, можно ли ей прийти, но Борис не хотел, чтобы она пришла».

Эту историю рассказывали как доказательство того, что Ольга была не так уж важна для эмоциональной жизни писателя, что она вовсе не являлась его самой большой любовью. Однако в последнем письме Бориса к Ольге, написанном в четверг, 5 мая, перед тем как он понял, что умирает, было сказано: «Все, что у меня или во мне было лучшего,[601] я сообщаю или пересылаю тебе: рукопись пьесы, теперь диплом. Все нам помогают так охотно. Неужели нельзя перенести этой короткой разлуки и, если она даже заключает некоторую жертву, неужели этой жертвы нельзя принести? Я пишу тебе все время со страшными перебоями, которые начались с первых строк письма. Я верю, что от этого не умру, но требуется ли это. Если бы я был действительно при смерти, я бы настоял на том, чтобы тебя вызвали ко мне. Но какое счастье, что, оказывается, этого не надо. То обстоятельство, что все, по-видимому, может быть, восстановится, кажется мне таким незаслуженным, сказочным, невероятным!!!»

Вечером 30 мая Борису сделали последнее переливание крови. Врачи знали, что смерть неминуема, и Зинаида пришла побыть с ним. Александр, который провел рядом с братом весь последний месяц, сказал Борису, что Лидия может приехать с минуты на минуту. «Лидия – это хорошо»,[602] – отозвался Борис и попросил о встрече с Жозефиной.

Борис потребовал разговора с двумя сыновьями наедине. В 11 вечера они стояли у постели отца. Он велел им держаться подальше от запутанной части его заграничного наследства – романа, денег и связанных с ними сложностей. Он также попросил их взять на себя заботу об Ольге. Когда они вышли из комнаты, его дыхание стало затрудненным.

Марфа Кузьминична хлопотала над ним. Борис прошептал: «Не забудьте завтра открыть окно». Когда приближалась агония, она взяла его голову в ладони.

В 23:20 Борис Пастернак умер.

К шести утра Ольга пришла повидаться с Марфой, которая сдала смену. Медсестра быстрым шагом приближалась к перекрестку. Увидев Ольгу, Марфа низко опустила голову. Ольга сразу все поняла. Рыдая, женщины обнялись. «Он умер, – повторяла Марфа[603], – он умер».

Марфа рассказала Ольге, что в день смерти Борис сказал: «Кому будет плохо от моей смерти, кому? Только Лелюше будет плохо, я ничего не успел устроить; главное – ей будет плохо».

Охваченная слепящей, безнадежной скорбью, Ольга бросилась к «Большой даче», взбежала на крыльцо и распахнула дверь. Ее действия были неосознанными. «Не помню уж как, но я тут же оказалась на «Большой даче». Никто не задержал меня у входа». Домработница провела Ольгу к телу Пастернака, которое лежало в «музыкальной» комнате.

«Боря лежал еще теплый, руки у него были мягкие, и лежал он в маленькой комнате, в утреннем свете. Тени играли на полу, и лицо еще было живое и совсем не похожее на застывшее…»

Опустившись на колени у постели возлюбленного, Ольга слышала в мыслях его голос. Слова стихотворения «Август» из цикла «Живаго» звучали над ней. Ольга никак не могла знать, что последняя строфа этого стихотворения, которое слышалось ей так отчетливо, будет впоследствии выгравирована по-русски на оксфордском надгробии семьи Бориса – его матери Розалии, отца Леонида и сестер Жозефины и Лидии, чей прах захоронен там.

Прощай, размах крыла расправленный,[604]
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство.