Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

По словам Макса Хейуорда, оксфордского ученого, который позднее участвовал в переводе «Доктора Живаго» на английский, стихи Пастернака, описывающие его путешествие по Грузинской военной дороге в Тбилиси («пожалуй, самой захватывающей дух горной дороге на свете»), стали наиболее выдающимися с тех пор, как на ту же тему писали Пушкин и Лермонтов. Пастернаку в кавказских пиках, уходящих в бесконечную панораму несравненного величия, виделось подобие того, как может выглядеть социалистическое будущее. Но даже в этой возвышенной обстановке Пастернак благоволил образам домашним и интимным: например, изрезанные невысокие склоны напоминали ему «смятую постель».[129]

Пастернаковскими переводами грузинской поэзии восхищался Сталин – факт, который, вполне возможно, спас писателю жизнь. Десять лет спустя, в 1949 году, когда служба госбезопасности стала все отчетливее осознавать противоречивую, антисоветскую природу романа, который писал Пастернак, по утверждению одного из высокопоставленных следователей прокуратуры, появились планы на его арест. Однако когда об этом сообщили Сталину, генсек начал читать наизусть «Цвет небесный, синий цвет»[130] – одно из стихотворений, переведенных Пастернаком. Сталина, который родился в грузинском городке Гори, растрогали лирические переводы грузинской поэзии, сделанные Пастернаком. Вместо того чтобы позволить посадить поэта в тюрьму или убить, как случилось со многими его современниками, Сталин, по слухам, сказал: «Оставьте его в покое, он небожитель». И эти бессмертные слова штампом легли на дело Пастернака, заведенное МГБ: «Оставьте этого небожителя в покое».[131]

В первом порыве радости от новообретенной стабильности Борис видел в Зинаиде помощницу в своем ремесле, возможно, с самого начала предвкушая, что она сыграет эту роль. Он хотел, чтобы она стала незаменимой для него как художника – и нуждался в этом. «Ты сестра моего таланта, – говорил он ей. – Ты даришь мне чувство[132] уникальности моего существования… ты крыло, что защищает меня… ты то, что я любил и видел и что случится со мной».

Когда Евгения, наконец,[133] вывезла свои вещи из пастернаковской квартиры на Волхонке в сентябре 1932 года и Борис перебрался туда вместе с Зинаидой, они обнаружили дом в состоянии полной разрухи. Крыша протекала, крысы глодали и крошили плинтусы, оконные стекла потрескались, а многие и вовсе отсутствовали. Через месяц, когда Борис вернулся из трехдневной поездки в Ленинград, он увидел, что квартира благодаря Зинаиде чудесно преобразилась. Окна были починены. Она развесила занавески, заштопала комковатые матрасы и сшила новую обивку для дивана из одной запасной портьеры. Полы были отполированы, оконные стекла отмыты и заклеены на зиму. Зинаида даже добавила к убранству коврики, два шкафчика и пианино, которое, как ни удивительно, досталось ей от бывших свекра и свекрови, родителей Нейгауза, которые перебрались в Москву и теперь жили вместе с оставленным ею Генрихом.

В 1934 году Борис заключил с Зинаидой официальный брак. Он был настолько очарован своим романтическим фантазийным образом Зинаиды, что в упор не видел ее недостатков. Пусть Зинаида была умелой домохозяйкой, но для человека, настолько подверженного страстям, как Борис, она не могла стать той защитницей и родственной душой, которой он жаждал.

Зинаида не только не понимала его поэзию, но не могла оценить творческого мужества своего супруга. Хуже того, она все сильнее боялась, что его стихи могут нарушить равновесие ее налаженного домашнего мирка, спровоцировав неудовольствие властей.

Заметная напряженность в их отношениях возникла в связи с арестом друга Бориса, поэта Осипа Мандельштама. Однажды вечером в апреле 1934 года Борис столкнулся с ним на московском бульваре. К его ужасу – даже стены имеют уши,[134] любил говорить он, – Мандельштам, бесстрашный критик режима, начал декламировать едкое саркастическое стихотворение, которое написал о Сталине (в котором были, в том числе, такие строки: «Тараканьи смеются усища / И сияют его голенища»).