Ларец

– Боже, ума лишился я, я брежу! – простонал Ивелин.

В лице Лидии творилась метаморфоза: ему словно бы сделалась вдруг велика кожа. Она собралась морщинами над бровями, опустилась длинными складками на шею. Глаза ее отекли и покраснели, утратив блеск. С жутким всхлипом Лидия поднесла вдруг ладонь ко рту, но несколько жемчужных зубов упали прямо на платье. Лидия отняла руку в невольном желании увидеть то, что попало в ее ладонь, – там словно бы посверкивала горсть жемчужин. Лидия закричала звериным невнятным криком, разевая ввалившийся пустой рот. Жемчужины вывалились из ладони, напоминающей теперь морщинистую лапку курицы.

Ивелин стоял застывши соляным столбом, бледный как смерть, однако ж морщинки на нем разгладились. Это было смертельно испуганное, но теперь по-прежнему юное лицо.

– Убейте меня! – простонала Лидия, кривя впалый рот. – Убейте же кто-нибудь!

– Никто здесь и не помыслит убивать Вас, не надейтесь! – гневно обернулся к ней отец Модест. – Живите, сколько Вам отпущено еще на земле. Вырвано лишь ядовитое жало украденной красоты.

Гамаюнова все рыдала на полу, но никто не обернулся на нее в дверях. Отец Модест с Роскофом вели под руки Ивелина. Вслед странной сей процессии таращили глаза ошеломленные лакеи.

Оказавшись на улице, Ивелин вдруг громко заплакал, по-ребячески размазывая слезы кулаками.

– Дело худо, Филипп, – хмурясь, сказал Роскофу отец Модест. – Чаю, придется мне заняться приятелем Вашим. А вить следовало бросить дурачину горевать, виноват-то сам! Нашел где искать идеалу, будто неизвестно, что кокетка лишь одною буквою отлична от… Ладно, что теперь! Езжайте с Нелли, Филипп. Только не обессудьте, придется Вам за кучера.

Нелли подняла глаза на карету: на козлах никого не было.

Глава XL

– Отчего так страшатся люди умалишенных? – спросила Нелли. Чем скучать одной, она влезла на козлы рядом с Роскофом. Отсюда высоко было глядеть на незнакомый еще город, хоть и погрузившийся в легкую тьму летней ночи. Экой веселый разнобой царил на горбатых улицах, ничем не похожих на ровные линейки младшей столицы! Дома то подступали к мостовой, так, что деревянный тротуар казался узок для дамских подолов, то вдруг взбирались на холмик или прятались в саду. Сразу признала Нелли их уловку, знакомую по отчему дому: рустр и штукатурка с лепниною облачали зданья в элегантный каменный наряд, а по правде были они деревянными. Приглядись, заметишь: кусок «гранита» отломился, и торчит из-под него тесовая обшивка.

– Быть может, по той же причине, по какой сторонятся они любого нещастия? – предположил Филипп, ловко управляясь с вожжами. – Люди иной раз и милостыню подают не по доброте, а чтоб только скорей отошли от них калека либо вдовица с детьми. Думается мне иной раз, что они верят, будто нещастье передается через прикосновенье, словно чума, а то и пуще – через зренье.

– Нето, – возразила Нелли. – Безумья боятся больше. Когда человек руку или ногу потерял, о том не шепотом рассказывают и по сторонам не озираются. И с тем вместе калечество либо бедность любопытства к себе не вызывают. А так вроде и прочь готовы бежать, а вроде и оглядываются. Непонятно мне, между тем. То говорят безумец, с ума сшедший, то душевнобольной. Так душа на самом деле болит или ум утратился?

– А никто не знает. Верно то и страшно, то и любопытно, что и есть загадка. В каком мраке нещасный блуждает, потерявши себя? Тр-ру! Уж мы и приехали.

Небольшой домик с мезонином стоял в заросли самых нелюбимых Нелли деревьев – тополей. Тополи же были в самой нелюбимой ею поре – сыпали во все стороны надоедливым пухом. Вчерашний сильный дождь изрядно прибил его, однако ж корявые старые деревья уже успели вновь взяться за свое – и даже лужицы на дворе подернулись как бы сероватым тюлем.

На крыльцо выскочила Катя с танцующим в руке фонарем – верно, заслышала стук кареты.

– Все мы сладили! – воскликнула Нелли, спрыгивая. – Старуха уж неопасна!

– Да знаю, – откликнулась Катя, растворяя скрипучие двери просевшей на один бок конюшни.

– Откуда это ты знаешь?

– А поди в горницу, там тебе нечаянный интерес. – Катя слегка стукнула ладонью по фонарю, и ветви тополей закачались, словно свет был ветром.

Нелли взбежала по высокому крылечку и влетела в дом. Самая безмятежная картина представилась ее взору. Параша, сдвинув со стола скатерть, гладила в глубине полутемной комнаты ее сорочки. Багряные угли весело поблескивали сквозь узорные прорези скользившего по белому полотну утюга. По одну сторону потихоньку росла стопка глаженого белья, по другую сугробился ворох неглаженого. Что-то громоздкое лежало еще подальше в темноте на беспружинном кожаном диване с высоченною спинкой.

– Те, что братнины, тебе вовсе малы, – заметила Параша вместо приветствия. – Гляди, уж швы расползаются.

– Чего Катька говорила за сюрприз… – начала было Нелли, но осеклась: на диване лежал человек, связанный чем-то вроде широкого синего пояса. Украшенные бахромою концы торчали у него изо рта.

– Это еще кто таков? – Филипп вошел вслед за Нелли.