Лариса

Где они, эти уверенные фавориты? Кое о ком я слышал: один бесследно пропал в документальном кино, другой снял любопытную картинку да и затих, третий занят теперь архивным киноведением и, кажется, процветает, четвертый, безусловно, подтвердил свой незаурядный талант, только не в режиссуре, а в поэзии. Помню еще и пятого — он был записным шутником с горькими, растерянными глазами. Была у него мания — он прятал аппаратуру у друзей с операторского факультета. И другая, такая же навязчивая — попытка покончить с собой. Третья или четвертая такая попытка полностью удалась.

Все они назывались — «мастерская Довженко». Александр Петрович, как мы знаем, выделял молодую киевлянку, сочувствием и советами поддерживал ее. Но ведь и это можно счесть великодушием большого мастера, склонного пожалеть неумеху, завысить цену ее неуклюжим, неграциозным придумкам.

Как в школах есть вожаки и аутсайдеры, так и в последующей жизни многое, по крайней мере в отношении других к тебе, решается заданной тебе ролью. Помню, она заглянула к нам, в общежитскую комнату № 421, разыскивая паренька со сценарного факультета. Ей надо было запускаться с учебной одночастевкой, у нее уже был сюжет, актриса, оператор, но следовало еще выверить и пошлифовать сценарий. Человек, которого она искала, отсутствовал. В ту пору, сраженный романтической любовью, он редко показывался у нас, даже не всегда ночевал. Лариса была огорчена. И так как в комнате никого больше не было, она уставилась на меня взглядом… нет, не испытующим, а любопытствующим, озадаченным и уже, кажется, просящим.

— А ты? Ты ведь тоже со сценарного?

Чуть-чуть помелькав на глазах друг у друга, мы тут же, разумеется, переходили на «ты».

— Да, но я из группы редакторов, — веско отрезал я.

Господи, какими мы бываем самоуверенными! Важно ведь не то, что я отказался, а как я поглядел при этом на нее. В этом взгляде, постыдно высокомерном, было приглашение всем занять свое место. Я казался себе в ту пору скромнягой, добряком, простым, компанейским парнем, а вот вылезло же это из меня! То, что роднило с неоправдавшимися кумирами. Набалованность отличника, повышенного стипендиата, легко идущего первым на любой экзамен и долго потом консультирующего в коридоре отстающих с миной усталого снисхождения. Одно, может быть, отчасти извинит меня: она мне очень нравилась. Заметив ее давно, с самых первых дней, отмечая ее присутствие на общих лекциях или в просмотровом зале, я теперь, с замиранием сердца, отказался от возможности познакомиться с ней поближе, потому что сама эта возможность показалась слишком будничной, пошловатой и потому еще, что я боялся с глазу на глаз вести себя тяжелым, неотесанным чурбаном.

А кто знает, может быть, три вечера корпения над ее сценарием были бы полезнее многих страниц, исписанных нами с Файком, на сюжет о человеке, попавшем в Королевство Высоких Кресел?!

Не верилось, сказал я, что она вообще способна снять какую бы то ни было картину. Но было еще нечто, что разводило их со Шпаликовым куда прямее. То самое, о чем я и пишу. Она казалась неспособной измениться.

Была она в те годы плотненькой, округлой, а стать, широта в кости были заметны в ней и после. Двигалась она плавно, говорила неторопливо и как-то очень уж спокойно, с весомой какой-то уверенностью, что все вокруг благополучно и вполне солнечно, что никакие заботы не ждут за углом, да и откуда бы им там взяться?

Шепитько, готовящая «Матёру», — это хрупкость до надломленности, прозрачность и настороженность, постоянная тревога или постоянное ожидание, что вот снова проснется боль, и если плавность, медлительность жеста, то никак не величавая, а от боязни тратить силы, от привычки экономить движения.

Она перенесла изнурительную болезнь, потом снова очень тяжело заболела и должна была долго держать себя в узде. Все так, но не здесь разгадка. Не хворь — тот скульптор, что сильно потрудился над ней, а если он, то у него был соавтор помогущественнее.

Студенткой она любила быть на виду, добивалась этого без усилий. О ней, повторяю, большей частью говорили с улыбкой, как о природном феномене, но она уже была достопримечательностью, сначала курса, потом факультета. Вот что насторожило меня. Еще и фразой не перебросившись с высокой студенткой с режиссерского, я почему-то составил твердое мнение, что она из тех, кому все легко досталось, кто не знал и не будет знать лишений, тем паче — бед. В призвание не больно верилось — не вязалось с ее внешностью, поведением, будто весь свет клином сошелся для нее на режиссуре. Пришла сюда, а могла бы пойти и подругой учебной стезе. Похоже, биография развертывалась по накатанным рельсам.