Ласковый убийца

Светало. Огромный город потягивался, раскидывая в стороны руки проспектов и шоссе; чесал дворницкими метлами проплешины площадей; урчал кишками метрополитена, хрустел суставами железнодорожных стрелок; склонившись над мутным, в трещинах мостов, зеркалом Москвы-реки, нахлобучивал на голову шапку из тяжелых клубящихся туч, отделанную по краям дымами заводов и теплоэлектростанций. Светофоры, одуревшие от ночного желтого миганья, возвращались к дневному порядку — красный, желтый, зеленый… Бульвары с готовностью подставляли покатые спины первым автомобилям. Тротуары, пока лениво, еще вполсилы, нехотя цокали под ранними каблучками. В переулках плутал заспанный ветер, натыкаясь на дверные ручки, потом ему это надоело, и он снова завалился куда-то в кусты. Хищные вороны, азартно сверкая глазами, слетались к помойкам, где толстые голуби уже трясли крошечными головками над каждой крошкой. Башни Кремля кололи опухшее небо остроконечными рубиновыми звездами. Мелкий дождик, растративший в ночном хлестаньи молодые силы, устало полировал золотую лысину Храма-на-бассейне-на-храме. Наконец из-за Урала, сильно запыхавшись — как бы не опоздать! — причалил к перрону Казанского вокзала новый рассвет, разбросал по заплеванному асфальту бледные тени, и все увидели, что над волевым, четко вырубленным европейским подбородком с киношной ямочкой посередине помещаются пухлые славянские губы, широкие татарские скулы и совсем уж раскосые монгольские глаза — город проснулся.

С добрым утром, Москва!

Подари нам еще денек…

* * *

Это продолжалось недолго: минут пять. Дорога снова свернула в лес и начала петлять. На обочине показался выхваченный фарами из темноты знак: «Опасный поворот». Николай сбавил скорость, даже немного притормозил, и вдруг на выходе из поворота увидел человека в милицейском кителе, размахивающего жезлом. Николай послушно съехал на обочину.

Человек подошел, подбросил руку к козырьку и, почему-то постоянно оглядываясь по сторонам, негромко сказал:

— Ваши документы.

Николаю показалось странным такое обилие милиции на ночной дороге; он помешкал — несколько секунд, не больше, и протянул в открытое окошко документы:

— Да только что проверяли — на посту. Вон, офицера попросили подвезти.

Человек в форме кивнул, отошел от водительской дверцы, встал перед машиной в свете фар и принялся читать. Затем вернулся:

— А что это вы, Николай Иванович? В аварию попали? Или сбили кого?

Николай посмотрел недоуменно:

— Нет… А с чего вы взяли?

— А у вас весь передок разбит. Даже капот повело. Вон — посмотрите.

Николай обошел машину:

— Где? — решетка радиатора и капот были целы.

И вдруг капитан, оставшийся в машине, ловко перелез со своего места и уселся за руль.

— Эй! Ты чего? — Николай двинулся к нему. В это мгновение стоявший за спиной инспектор размахнулся и что было сил ударил его жезлом по голове. У Николая перед глазами все поплыло, и он ничком упал на теплый асфальт.

* * *

БОЛТУШКО.

Если хорошенько разобраться, то Алексей Борисович Болтушко был, в общем-то, неплохим человеком. Не то, чтобы уж очень хорошим, но, по крайней мере, неплохим.

Чуть выше среднего роста, плотного телосложения, с низким бугристым лбом и глубоко посаженными серыми глазками, он напоминал интеллигентного неандертальца.

Жизнь у него складывалась… Точнее, поначалу она никак не хотела складываться.

В детстве он мечтал стать разведчиком. Однако, отслужив в армии, поступил в педагогический. Учеба давалась легко, куда сложнее было избежать соблазна жениться, и, если бы его однокашницы были чуть менее деятельны и активны, он бы, глядишь, и женился на какой-нибудь, подвернувшейся под горячую руку. Но их назойливость (обусловленная катастрофическим соотношением полов в данном учебном заведении) сильно пугала трепетного юношу. Одним словом, за пять лет пребывания в стенах альма матер Алеша Болтушко привык находиться в эпицентре женского внимания, со своей стороны — не обращая на это никакого внимания.

По окончании института Алексей Борисович целый год учительствовал: преподавал русский язык и литературу в старших классах. Его опять любили: ученицы очень пылко, но платонически, а учительница зоологии — после уроков в лаборантской, тоже пылко и закрыв замок на два — непременно на два — оборота: она была очень основательной женщиной. Что примечательно: будучи почти на двадцать лет старше, к тому же обремененная наличием супруга и двух детей, она тоже собиралась замуж за Алексея Борисовича. Напрашивается соответствующий вывод: видимо, подсознательный образ идеального (читай: надежного) спутника жизни более или менее одинаков у разных женщин.

Но речь не об этом. А вот о чем: одного года молодому педагогу хватило для того, чтобы окончательно убедиться, что он, высокопарно выражаясь, занимает не свое место в жизни; проще говоря — ненавидит детей и работу в школе. (Да к тому же совсем не хочет жениться на любвеобильной коллеге). И он позорно бежал — сломя голову и не оглядываясь.