Ласточка

– Пап, ты спросил – почему, я тебе ответила. Ты ужасаешься. Хорошо, я не буду ничего говорить.

– Ника… – Антон примирительно притянул дочь к себе. – Прости. Я не готов слышать от тебя такие взрослые и… гм… категоричные слова. Ну… не нравится никто, и хорошо. Мне тоже мало кто нравился в юности. Влюбишься в один момент, я тебе обещаю. Только мне расскажешь, ладно? Обещаешь не скрывать от меня ничего?

Ника легко кивнула.

– Ну вот. А так… Я считаю, что у нас много поводов радоваться. Даже несмотря на то, что Артем… и что мамы сейчас нет с нами и… да, если честно, непонятно, когда она вернется.

Ника погладила отца по голове. Сам он не слишком уверенно говорит. Как она может ему поверить? И как радоваться очевидному? Может, представить на мгновение, что вот этого всего нет? Да, закрыть глаза и представить – она совсем одна, у нее на самом деле нет родителей, у нее нет ее прекрасной квартиры на пятнадцатом этаже, откуда виден и лес с рекой, и московский университет, где можно встречать восход и закат – окна так удачно расположены, на три стороны света, у нее нет ее уютной комнаты с маленькой, но прекрасной библиотекой, в которой можно найти старинные книжки, по ним когда-то училась ее прапрабабушка и ставила трогательные отметки загадочным чернильным карандашом: «Неверно!» или «Согласна!», у нее нет ее самого лучшего в мире отца, который понимает ее молча, не с полуслова, а лишь взглянув на нее, никогда не лезет в душу, но готов выслушать все, обо всем, в любое время дня, Антон в отличие от других родителей никогда не говорит: «Потом, сейчас я занят». Он бросает все и слушает Нику, идет с ней, помогает ей… Еще можно представить, что у нее нет ее отличной фигуры, она неудержимо толстеет, у нее кривые мясистые ножки, на которых неровными кусочками трясется жир – бывает так, представить, что у нее плохое зрение, плохая кожа, плохие выщербленные зубы, что ей не дается математика, русский, химия, физика, история – ничего не дается… И что – тогда ей станет легче?

Ника решительно встала и стала разбирать коробки с игрушками. Лучше что-то делать, чем запутываться в собственных страданиях, неудовольствиях и сомнениях.

Глава 6

Анна помедлила на тропинке. Она не хотела встречаться с настоятельницей. Вчера у них был неприятный разговор. Меньше всего Анне хотелось, чтобы между ней и Богом кто-то вставал. Какой-то человек, женщина, мужчина – неважно. Здесь часто говорят, что в монастыре нет мужчин и женщин, что стирается граница и остается только человеческая душа. Наверно, это должно быть так. Но Анна этого не чувствует. Сколько бы монахини ни усмиряли и ни укрощали свою женскую суть, но когда приезжает отец Василий, духовник их монастыря и одновременно мужской пустыни, все как-то оживляются, воодушевляются. Наверно, это ее греховная мирская сущность так говорит. Кто-то из монахинь давно не видит мужчин и женщин, видит лишь человека, его душу. Его веру или безверие, его боль и сомнения, слышат одну лишь молитву, на другом языке просто ничего не понимают. А кто-то – усмиряй не усмиряй плоть – смотрит на симпатичного, улыбчивого, зеленоглазого отца Василия вполне женскими глазами, невольно кокетничая, лишний раз улыбаясь без повода, розовея, оправляя черное платье, туго затянутое широким грубым ремнем…

Анне все время казалось, что многие вокруг нее как будто принимают участие в какой-то игре. Ей никогда не нравилось выражение «жизнь – это игра», тем более «жизнь – это театр». И лишь здесь она стала понимать его. Да, наверно, так устроен человек. Он всегда во что-то играет. Его суть такая, он не может по-другому. По-другому ему невыносимо скучно. Те, кому не во что играть, находят себе лазейки, отдушины, наблюдают за чужими играми, в конце концов. Разве она раньше не играла? Когда снимала свои репортажи, когда общалась с матерью Антона, ревновавшей ее к сыну, как положено, с самого первого дня знакомства. Играла, и игра эта и была сутью ее взаимоотношений с родственниками, сутью работы.

Здесь, в монастыре – тем более. Никто не понимает, почему она здесь. Точнее, все думают, что им понятно, но она не собирается никому это рассказывать. Сколько бы кто ни пытался лезть к ней в душу, она туда никого не пустит. В ее душе – черное, бездонное, в котором она утонула. Да, ей плохо, но когда ее начинают оттуда вытаскивать, ей становится еще хуже. Особенно если люди пытаются говорить с ней от имени Бога, вот как мать Елена вчера.