Латунная луна : рассказы

Где-то за пустой окрестностью, за неведомыми глухими дворами хлопнула рождественская шутиха и в имевшейся полоске неба появилась всполошенная ворона. Ветка, с которой она сорвалась, по всей вероятности, качнулась, с ветки упал снег, и соседняя по ночевке не вспугнутая хлопком воронья товарка боком переместилась на освободившееся место. Поближе к стволу дворового тополя.

Которая летела, та виднелась плохо, хотя вдруг завиднелась черней. Это из-за внезапно пущенной ракеты несколько побагровело небо. От нового звука птица метнулась вбок и пропала.

На остановке разговаривали. Сбивчиво, настойчиво, противореча и убеждая. Похоже, мужчина с женщиной. И хотя женщины не слышалось, напор мужских фраз ее присутствие делал несомненным. Она же, конечно, помалкивала, опускала глаза и отводила от себя вездесущие мужские руки.

В воздухе вовсе замелькало — почти все перестало быть различимо, а при этом, не понять почему, потянуло курятником.

Уходить под остановочный кров мне по-прежнему не хотелось, но и стоять близко было неуместно. Там заговорили громче и не для чужих ушей, так что становиться свидетелем, чему свидетелем быть не следует, не стоило. Придется же садиться в один автобус! Разговаривавшие наверняка едут праздновать Рождество тоже.

“Прятать свой звон в мягкое женское?! Это, знаешь ли, совсем не так! — долетело до меня. — Красиво, чувственно, но скудно и тяготеет к нулю. Тут правильней невнятица о бесконечности прикосновений — бесконечность, приближаясь к нулю, никогда в нем не оборвется. Ей просто его не достичь… Разве трикотажная юбка тяжело не драпируется у теплых твоих ног и не перепутывается с ними? Разве я — раз ты этого хочешь, хотя и не подаешь виду — всю эту вечную перепутанность вечно не распутываю? А уж там, в задрапированных потемках — бесконечность теплых ног, теплых бедер, тайных одежек… Что-то утепляющее… что-то тонкое и шерстяное… Боже мой! Ну не протестуй ты против моей правоты!.. У нас ведь единственное в мире совпадение плоти! И тебе это хорошо известно!..”

Мужчина явно разговаривал с красивой и невыносимо желанной женщиной. Они стоят обнявшись. Она — в шубке, его руки под этой шубкой шарят по ее праздничному — оба же едут куда-то встречать! — телу. Он говорит и говорит, а когда смолкает, происходит поцелуй. При этом она обязательно сперва отводит лицо, потому что, собираясь в гости, долго накладывала бальзамическое содержимое разных баночек на милые свои черты.

Представлялось мне все именно так.

А представлялось мне так потому, что сорвались многие мои праздничные планы (такое почему-то случалось каждый год), и я, обидевшись на весь мир, но при этом не желая торчать дома, ехал к одной ненужной знакомой, некрасивой и нежеланной. Так происходило тоже каждый год. Никого, ожидавшего нас в этот вечер, ни у нее, ни у меня в целом городе не нашлось, и оставалось повстречаться нашим неприкаянным похотям, хотя обоим было ясно, что все, чему сегодня произойти, окажется безрадостным и ненужным.

Она всегда вела себя самым невыгодным для женщины — особенно в некоторых летах — образом. Выражалось это в непрестанном уязвлении мужчин.

И тех, кто заинтересовывался ею, и вообще собеседников. Посрамляла она даже того, с кем бывала близка, — это я знал по себе.

Репертуар насмешек бывал нехитрый и жалкий. Скажем, постоянное вышучивание новостей в одежде. Уже повязывая галстук, я знал, что услышу: “Ого! Он в галстуке! В президиум идешь, что ли?” или “Ну и ну! Ботиночки новые! Вот умора! Думаешь, я тебя в старых не опознаю?”

И почему-то надо было по каждому поводу оправдываться.

Реплики эти, даже если ей очень стоило бы помолчать, бывали вовсе бестактными и обескураживающими. “Сейчас, конечно, лапать начнешь!” — могла она сказать, когда, встав из-за стола и делая вид, что собираюсь подойти к окну, я направлялся к ее стулу, — нехитрый мужской маневр для перехода к прикосновениям.

Или “Как вы все суетливо стаскиваете носки! К брюкам бы их пришивали! Чтоб заодно!”

Словом, она постоянно ставила мужчин на место, хотя в саркастическом ее взгляде порой улавливались тревога и даже отчаяние. Но уж тут она бывала начеку — всегда это в себе подмечала и ощетинивалась, и произносила что-нибудь вовсе неуместное.

Как-то, чересчур распалившись в объятии, но затем, вероятно, пожалев, что дала себя увидеть потерявшей голову, она суховатым тоном заметила, что оргазм ее был иронический и чтобы я ничего себе не воображал.

Была у моей знакомой и некая темная прихоть. Твердым голосом в какой-то момент потребовать то, что совершить бывало невыносимо. Однако и тут, намеренно унимая сбившееся дыхание, она умудрялась ляпнуть такое, отчего возможности мои, и без того мобилизованные только из самолюбия, перечеркивались напрочь.

А еще у рождественской сотрапезницы были коричневатые подглазья, пристальный собачий взгляд и, хотя она непрерывно курила, непрокуренные странного белого цвета зубы…