Латунная луна : рассказы

— И ты меня чисть. А то на платформе увидят. И тут! И вот тут! Чего испугался? Мне, может, приятно… Я таких, как ты, никогда и не видела. Тети-дядин племянник, а во зарабатывает как! У нас-то самих ничего нет. Мы с Домниковки. Стул есть. Материна с новым отчимом кровать есть. Я на выпуклом сундуке ночую. Знаешь, как спать трудно! На спину повернулась — ноги в стороны поехали… Отчим всё пропивает и велит, чтобы при нем трусы снимала. Бутылкой замахивается. А я ему — а коленкой по одному месту не хочешь, паразит?! Ты хоть не пропивай! Копи лучше… Я в тебя сразу влюбилась… Не думай, мне твоего не надо. Нам обоим надо. В кино ходить, на лодке кататься. На Ярославском в ресторане первое, говорят, хорошее… Пироженые любишь? Не любишь пироженые?!

…А ко мне, когда отчим с матерью в ночь работают, приходи как к жене. Мы не на сундуке, мы в ихней кровати… Снимай давай отсюда паутину! Только туда не лезь… Нельзя сегодня… А в следующий раз уедем вместе, и прямо ко мне. Домниковка же возле Каланчевки. Не веришь? Сейчас поверишь! — Она сбросила лямки. — Фотографируй с сиськами! Только дяде с теткой не показывай. Ой, божья коровка по одной ползет…

— Пленка может кончиться, — щелкая, бормотал я.

— Надо же — с фотоаппаратом! Девчонки, поганки такие, наверно, липнут! А я, если захочешь, без трусов буду сниматься…

Я втиснулся в электричку и поехал, а она осталась под белым облаком. Когда в тамбуре вышло повернуться, у стены завиднелся парень, втиснутый в девушку. Лицо девушки было обомлевшим и никаким. “От самого Загорска едут”, — решил я. Парень вдруг уронил голову ей на плечо и замер… Точь-в-точь как я на пригорке… А если шесть фотокарточек за двушник? С лопаткой же тоже можно снимать! — почему-то засоображал я…

Впереди у меня было все. Божья коровка станет завтра на сатинированной бумаге ползти по ее груди… А она… она безо всего сниматься!.. На Домниковке ихней, наверно, света мало… Может не получиться… А если при полной диафрагме?.. Да я софит куплю, вот что! Заработаю! Только надо за двушник шесть карточек… И в каюте по каналу Москва-Волга…

На Каланчевке было сумеречно. Тридцать девятого ждала куча народу. Вдалеке чернелась дыра Домниковки. “В материну с отчимом постель ложиться будем”, — поправляя на плече фотоаппарат, верил и не верил я.

Зазвенел трамвай. Его облепили. У меня был свой способ повиснуть. И хотя давка была уж совсем, я, убрав руку с ФЭДа, кого-то оттеснил ею, а левой схватился за поручень.

Внезапно тяжесть аппарата на плече прекратилась. “Съехал!” — подумал я, отпустил поручень и вывалился из висящего народа. На локте ничего не было. “У меня аппарат упал! Стойте!” — стал кричать я и кинулся останавливать трамвай. “Пустите! Расступитесь!” Под ногами ничего не было. “Помыли у тебя его, пацан”, — сказал кто-то негромким голосом свидетеля. Трамвай стоял. Я взывал к висящим. Сочувственно на меня никто не глядел. “Поехали, чего стоим! — заорали голоса. — Хавальник пусть не разевает!”

Я остался ходить по опустевшему месту. Обошел площадь. То и дело бросался к какому-нибудь темневшему мусору. Зажглись фонари. Асфальт был повсюду пуст.

Дома со мной случился припадок, и я катался по полу. Перепуганная мать не сказала ни слова. До меня постепенно доходило, что всему конец. Нету больше у меня ФЭДа… нету! Но пленка хоть… да я же не вынул ее!.. на косогоре, что ли, было вынимать? в тамбуре, что ли?.. Не будет фотографий!.. Не будет денег! Хоть с божьей коровкой щелкнул… Нет! Нет! Это на той же пленке… Нет! Я захлебывался. Я выл по-собачьи… Чем теперь ее безо всего снимать? Кто мне новый купит?.. До сорок второй тысячи же…

Я катался и рычал… “Ишь, зарабатывает… совсем мальчик, а уже богатый!” — шептала бы она, а я поясок ее халатика — раз!.. Я выл и кусал пальцы…

Поскольку наша московская улица была из приземистых деревянных домов (а я всю ночь бился и выл), кто хотел, подходил к окнам и в щель сбоку занавески злорадно наблюдал, как я захлебываюсь в своем ничтожестве и банкротстве…

Назавтра я поплелся к Кольке Погодину. Он был вор. Даже рецидивист. Зачем пошел — узнать хоть что-то или просить заступиться? — непонятно. Наверно, ради какой-то бессмысленной жалкой надежды.

Он, весь синий от наколок, сидел на крыльце и кидался сухими корками в куриц. На погодинском локте становилась при этом видна искусно наколотая паутина. Тоже синяя.

— Бритовкой писанули, — сказал он лениво. — Сперва, конечно, давку заделали. Это с Домниковки штопарилы. До сорок второй тыщи говоришь? А хоть до какой. Они его уже пропили…

— Где?..

— А где пляшут и поют.

— С пленкой прямо… да?..

— Мотал бы ты, отсюдова, сучонок. Надоел не знаю как! — Он метнул последнюю корку. — Как фотографировать — их нету, а как чего у кого пизданут, сразу — Коля, Коля…

Голодающие кошки Намибии

Хотя говорили они сперва о чем-то повседневном и скучном, но она стояла у стенки сарая, а он, для удобства уперев в эту стенку левую руку, — перед ней. Происходило все возле дачной тропинки в некотором отдалении от пировавших на травяной прогалине остальных.