Латунная луна

Иногда ему казалось, что лошадь отклонилась от линии, и не придет из точки А в точку Б., где стоял он, и наступало смятение; он ведь надеялся, что придет, что достигнет его, что ткнется мягкими губами в его ладонь, где будет кусок просохшего с утра мокрого хлеба. Боже мой! Как же он не догадался взять хлеб? Пойти за ним? Пойти? Ни в коем случае! Пусть лучше без хлеба. Только бы не испугать ее, не спугнуть и не заставить поменять направление.

Ему докучали какие-то мошки. Хотя он был уже искусан, когда сидел в тележной тени, тогда почему-то не чесалось, как сейчас. Наверно слетелись какие-то другие. Они стояли столбом, и он в этом столбе оказался.

Вид местности получался странным. Она была по-прежнему безвидна и пуста, и только четыре точки опровергали эту пустоту: Буланка, он, телега с поникшими оглоблями и трактор Фордзон, с которого он украл в дни Великой Войны, а потом изрезал приводной ремень, единственный, вероятно во всех здешних пределах. Сперва, значит, будет комсомольское собрание, его исключат, потом куда-то уведут, а потом, приставив к стенке, расстреляют.

При слове «расстреляют» он холодеет. Он вспомнит его, когда ощутит подобный ужас на исходе той ночи. Да и не только той. Тогда он ходил сам не свой, спать перестал, есть перестал.

Дело в том, что Зульку — друга его, с которым они ездили за мукой в свободную советскую Литву, посадили. Зулька, замечательно красивый парень, поступил в актерское училище при некоем театре с определенным этническим репертуаром. В тот год на училище это и на соответствующий театр началось гонение, и на его попутчика некий сокурсник написал телегу, то ли по поводу анекдота, то ли из-за какой-то девушки. И Зульку посадили.

Наш герой места себе не находил, полагая, что его, как человека близкого к посаженному, посадят тоже, и считал, что доживает на воле последние дни.

И вот в теплую летнюю ночь, когда в его разогретом на сковородке своей крыши деревянном домишке все наконец кое-как уснули, и, продолжая жить в душном и без того полном страхами и опаской ночном летнем сне, разметались, ушли в тяжелые летние грезы, причем кто-то в забытье бормотал, очевидно объясняясь с незваными посетителями сна, кто-то храпел, кто-то посапывал, в оконце комнаты тяжко забарабанили.

Вскочили все. У матери дрожали руки. Отец, который в тревожных ситуациях обязан был оказаться на высоте, оказался растерянней всех, а сам он никак не мог связать ночные мысли, ему мерещилось, что он стережет лошадь, а она колотит копытами, отпрыгивая, а его уводят на расстрел. Давний ужас оказывался неизбывен.

В окошко снова заколотили. Еще наглее, еще неотвратимей.

— Что вы так стучите? — решилась сказать мать.

— В чем дело? — взяв себя в руки, наконец сказал отец.

— Эй! Чего дрыхнете? Мы тут на полуторке заблудились! Как на Хованскую проехать?

…Но это будет потом, потом, а сейчас, когда, наконец, подошла Буланка, он кинулся к ней…

Весь обратный путь он спал — лошадь, знавшая дорогу, пришла домой сама. Вернулись к вечеру. Продукты он привез. Черный, потный, неумытый. Даже, казалось, заплаканный. Упряжь сивого деда Кузьмакина изумила, потоптавшись на березовой ноге, он оторопело сказал:

— Тужи, у кого ременные гужи, а у нас лыко да мочало — оно и примчало…

В столовке из половины крупы с неделю варили кашу, половину, конечно, разворовали.

Вот собственно и все, что мне удалось рассказать о своем брате. Хотя знаю я еще многое. Но оно возникать из небытия не пожелало.

И брат мой не возникнет.

Его нет и никогда больше не будет.

Теплый миазм с нашей речки

— Я теряю мышей, Кубланыч, но тебя это не ужасает! — пенял пустейший человек Государцев сидевшему рядом с ним на завалинке дельному Кубланову.

Кубланов — его сосед по неказистому домишке — замеряет сияющим на утреннем солнце микрометром особые проволочки и откладывает в уме результаты.

Он — цеховой мастер на расположенном в версте от здешних задворок заводе «Калибр», с которого герой давних наших повестей Хиня приволок в дни московской паники мешок сухого киселя, но без сахара, и — отдельно — мешок сахарного песку.

После войны, то есть в данный момент, сказанный завод изготовления свои вопреки облупленной эпохе срабатывает на удивление изрядно. Микрометры и штангели, удивляя полировкой, меряют всё, чего на глаз хер смеришь.

Однако сперва про здешнее место. Мы живем на задних улочках столицы нашего отечества. Вплотную к слободскому обитанию прилегает длинная свалка. За свалкой непролазная дикая трава, позади которой валяется поруганная речка.

С речки дует когда освежающий, когда тепловатый, но всегда миазм.

Поглощенный эталонными толщинами Кубланов — он взял для доводок заводскую продукцию домой — помалкивает.

Государцев же высказываться не останавливается:

— У нас белая мышь гибнет, но вы плевать хотели! Шестьдесят хвостов! Святые угодники!

Затем, уронив руки, говорит стихом:

— Хули нам, малярам,
Нету краски — по домам!