Лавина

— Я могу понять, что они пришли к тебе. Ведь они же сироты. Они стараются держаться, но потерять в столь короткий срок и отца и мать… да, нужно время, нужно набраться сил. Они потеряли не только родителей, но и половину завода. Не удивительно, что они сыты им по горло и хотят все с себя спихнуть.

— У них есть адвокаты, есть советник по экономическим и финансовым вопросам, есть доктор Паульс — почему все-таки им нужен именно я?

— Почему? Они сказали тебе об этом совершенно открыто. Я объясняю себе это тем, что ребята больше верят родственникам, чем хорошо оплачиваемым посредникам, разве это так противоестественно? Для меня нет. Иногда близнецы восполняют мне то, в чем отказывали мне их отец и дед.

— И все-таки через два года они продадут свою долю, в этом я сегодня убедился больше, чем когда-либо.

— Они имеют полное право, если я все правильно поняла. Никто не может заставить их этого не делать.

— Право? Да если бы в нем было дело! Из-за их права пятьсот человек могут остаться без куска хлеба.

— С каких пор, Эдмунд, ты сделался филантропом?

Я молча вышел в сад и продолжил прерванное занятие.

Пасхальная неделя одарила нас лучезарным солнцем и первыми в этом году по-настоящему теплыми днями. После обеда уже можно было сидеть на террасе. Я достал из подвала садовую мебель и чувствовал полное умиротворение. Я стал теперь хранителем целого состояния, поскольку по просьбе Кристы принял предложение близнецов, но сомнения и угрызения совести не покинули меня, я сдал также заказанный фотоальбом, и мои финансовые дела шли лучше, чем когда-либо прежде, и это в такое время, когда многие ежедневно испытывали страх оказаться назавтра безработными.

Пасхальные дни с Кристой были одними из лучших в нашей супружеской жизни, не слишком пылкой, но державшейся на нежности и постоянстве. Криста излучала свое обычное спокойствие и очарование, которое привлекало меня с самого начала совместно прожитых дней и вселяло в меня чувство защищенности. Мы резвились часами, и все-таки меня охватывало беспокойство; сидели в саду на скамейке и грелись на солнце, я нежно поглаживал спину Кристы и теснее прижимал ее к себе, но при этом перед глазами возникала сцена в Дюссельдорфе, Матильда с ее способностью «проявлять» фотографии и вилла в долине Рура.

Я вел двойную жизнь.

Утаивал от Кристы слишком многое, и прежде всего то существо, которое околдовало меня, в которое я был влюблен так, как ни в кого за всю свою жизнь, но прикоснуться к которому никогда бы не отважился.

Это меня волновало и временами приводило в ярость, я испытывал чувство унижения, признаваясь себе в сокровенном желании — занять место Хайнриха Бёмера. Я ревновал Матильду ко всему, что окружало ее, и порой приходил в такое неистовство, что тащил Кристу в спальню, и мы занимались там любовью, как в лучшие дни молодости. Я получал наслаждение от того, как Криста погружалась в истому, а потом, когда, обессиленные, мы лежали рядом, меня мучил стыд, ведь я домогался ее не ради ее самой — перед моими глазами витал облик другой женщины.

— Эдмунд! Тебе звонят! — крикнула Криста, выйдя на террасу. — Какая-то девушка, себя не назвала.

Был второй день пасхи; я решил ни о чем не думать, плыть по течению, забыться, наблюдать за полетом первых пчел и шмелей.

— Иди же! Что случилось? Почему ты не встаешь?

— Да иду…

Я боялся этого звонка.

— Да, слушаю, — произнес я в трубку наигранно скучным голосом.

— Немедленно приезжай! — крикнула Матильда.

— Сейчас? Пойми же, пожалуйста…

— Конечно, понимаю. Расскажи своей жене какую-нибудь сказку!

— На второй день пасхи?!

— Скажи ей, что американцы сбросили атомную бомбу и тебе надо сфотографировать убитых.

Она истерично рассмеялась, да так громко, что мне пришлось отодвинуть от себя трубку. Ее смех был для меня пыткой.

— Послушай, час назад я получила письмо с курьером. Хочу, чтобы ты на него взглянул… Кто знает мой адрес? Даже отец не знает. Для корреспонденции у меня на почте есть специальный ящик. Приезжай сейчас же!

— Еду, — прошептал я и повесил трубку.

Я повесил на себя две фотокамеры и вышел на террасу, где на садовой скамейке сидела Криста.

— Мне надо поехать в центр, на демонстрацию. Демонстрация, не санкционированная властями.

— Так неожиданно? Я думала, что в редакциях не хотят больше иметь с тобой дело. Хотя, наверно, на второй день пасхи второго такого дурака не найдешь. Как можно устраивать демонстрации на пасху…

Но я уже открыл дверь гаража, и объяснять больше не понадобилось.

Матильда с заплаканным лицом и растрепанными волосами прямо в дверях бросилась мне на шею. Она была в застиранных джинсах и сером грубой вязки свитере до колен. Я не мешал ей выплакаться, только крепко прижал к себе этот трясущийся комочек, наслаждаясь ее телом, ее беспомощностью. Всхлипывания не прекращались, тогда я поднял ее и отнес в кресло. Там она успокоилась и наконец указала на письмо, лежавшее на секретере.

— Читай, — только и сказала она.

Это было распечатанное на гектографе письмо без указания отправителя и без подписи.