Лавина

Погода была плохая. Лев Борисович натянул поглубже ушанку, поднял воротник и не заметил, как подъехала машина Месяцева.

— Лева! — окликнул Месяцев.

Никакого укора не получилось. Лев Борисович смущенно приблизился и увидел женщину. Лицо — в мехах. Над мехами — глаза. Гордая красавица, как шахиня Сорейя, которая потрясла мир в шестидесятые годы. Льву Борисовичу тогда было тридцать лет. А сейчас шестьдесят три. «Шахиня» смотрела на него, и он вдруг увидел себя ее глазами — замерзшего, жалкого, бедного никчемушника.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Месяцев.

— Соня послала, — сознался Лев Борисович.

— Зачем?

— Ее Ирина попросила, — выдал Лев Борисович.

— Зачем?

— Я не знаю. Просто чтобы ты меня увидел.

У Месяцева стало мутно на душе.

— На концерт пойдешь?

— Нет, — отказался Лев Борисович. — У меня бронхит.

— Передай Соне привет.

— Спасибо, — поблагодарил Лев Борисович.

Дирижер руководил руками, глазами, пальцами, даже ушами. Состав оркестра — сильный, и дирижер доставал те звуки, которые хотел слышать.

Муть в душе не проходила, стояла у горла. Надо было как-то забыть обо всем, погрузиться в то особое состояние, которое выводило его на космос. Но ничего не забывалось. И не погружалось.

Ирина на крышке рояля. Аня с промокшими ногами. Алик на койке сумасшедшего дома. Люля на подоконнике с раздвинутыми коленями. Вот и все. И никакого космоса. Никакой легкой шампанской дрожи. Все очень просто. Вот зал. Вот рояль. Концерт Прокофьева. Ноты он знает на память, может играть с закрытыми глазами. Играет. Все получается. Все слушают. Дирижер протягивает руки, хочет вытащить руками его душу. Но душа не вытаскивается. Звуки — пожалуйста. Все технично. Без ошибок. Как отлаженный компьютер.

Аня с промокшими ногами. Теща с обуглившимся взглядом. И та, другая старуха в валенках положила голову на плечо сумасшедшего сына. Или наоборот. Он положил ей голову…

Старуха вряд ли имеет машину, значит, она ездит каждый день в оба конца на общественном транспорте. И возит еду.

Месяцев давно не жил в перестроечной действительности. У него была своя страна: большая квартира, дорогой рояль, дорогая женщина, качественная еда, машина, концертный зал, банкеты в посольствах, заграничные поездки. А была еще Россия девяностых годов, с нищими, со смутой на площадях, с холодом и бардаком переходного периода. И сейчас он остался в прежней жизни, а свою семью выкинул в холод и бардак. И она ничего не может противопоставить. Только выслать старого Льва Борисовича как парламентера.

Зал хлопает. Дирижер, с плитами румянца на щеках, пожимает руку. Никто ничего не заметил. Но Месяцев побаивается, что окружающим заметно его состояние. Он сильно выпрямил позвоночник, как бы для дополнительной опоры. При этом зад у него слегка оттопырился, а живот слегка выпятился. И так, со слегка оттопыренным задом, он вышел кланяться. И прошел за кулисы.

За кулисами собрался народ. Несли цветы. Цветов было много. Дорогие букеты складывали, как веники.

Муза Савельева выдвинула новую тактику. Вместо Игоря подобрать другого мужчину. Игорь узнает, взревнует и вернется обратно, чтобы охранять свое гнездо и свою женщину.

Мужчина был найден. Назывался Рустам. Чей-то брат. Или дальний родственник. Ирина не запомнила. Обратила внимание, что когда он расплачивался в ресторане, то достал пачку долларов толщиной в палец. Ирина подумала: может, он террорист, иначе откуда такие деньги.

Рустам был ровесник Ирины, но выглядел молодо, на десять лет моложе. И приглашал танцевать молодых девочек в коротких юбках. Их ноги в колготках были как лакированные. Девчонки перебирали твердыми лакированными ногами, а Рустам обпрыгивал их вокруг, как козел.

Ирина сидела за столиком в черно-белом одеянии, дорогая блуза с венецианскими кружевами, длинная юбка из тяжелого шелка. Величественная и возрастная, как царица Екатерина, только без парика и без власти. Или как Эдит Пиаф со своим греком. Но то была Эдит Пиаф, а не преподаватель по классу рояля.

«Шла бы домой носки вязать», — сказала она себе. И глубокая грусть стояла в глазах. Этот поход только обнажил ее катастрофу. Она рухнула с большой высоты, разбилась и обгорела и теперь видит свои останки со стороны. Все можно поправить, но нельзя повернуть время вспять. Нельзя вернуть молодость и любовь Игоря.

Возраст — это единство формы и содержания. Молодые наполнены молодостью, у них молодые формы и радостное содержание.

Ирина тоже могла бы выйти в середину круга и задергаться в современном ритме включенного робота. Но на что это было бы похоже.

Не надо ни за кого прятаться, тем более за чужих и посторонних мужчин. Надо как-то с достоинством выплывать из этой реки страданий. Или тонуть.

Ирина вернулась домой. Вошла в комнату матери. Ясно, спокойно сказала:

— Мама, я не могу жить. И не буду.

— Можешь, — сказала Лидия Георгиевна. — Будешь.

Алик летел высоко над землей. Жуть и восторг. Впереди гора. Надвигается. Сейчас врежется… Но обогнул. Пролетел мимо. Очень близко увидел бок горы — как гигантская корка хлеба.

— Хорошо было? — спросил Андрей издалека.

Алик увидел себя в бабкиной комнате.