Лавина

— Да. Пошли мы купаться. Она разделась, я на нее, естественно, не глядел. Только обратил внимание, что ее купальник сшит из простыни. Наши мамы были бедные, денег не было на готовый купальник. А может, их тогда у нас не продавали. Пятидесятые годы, послевоенная разруха. Холодная война. Импорта не завозят, не то что теперь… Короче, вошла она в воду. Плавает, визжит, барахтается, как пацанка. А потом вышла — я обомлел… Белый батист намок, облепил ее, и Людка вышла голая. Шестнадцать лет… Груди как фарфоровые чашки, темные соски… Бедра и талия — как ваза… И темный треугольник впереди. А я до этого никогда не видел голую женщину. Никогда. Стою как соляной столб. Не могу глаз отвести. Ты меня понимаешь?

— А чего тут непонятного? Конечно, понимаю. А дальше?

— Ну, она что-то сообразила, смутилась. Быстро оделась, натянула юбку. И стала под юбкой снимать мокрые трусы. Они не снимались. Она прыгала на одной ноге. В конце концов сняла. А я не мог отделаться от мысли, что под юбкой она голая и прохладная.

Лифчик снимать не стала, надела кофту. И кофта сразу намокла, впереди круги, величиной с блюдце.

Мы молча пошли в столовую. Она впереди, я сзади. Оба пришибленные, как Адам и Ева, которые откусили от яблока и что-то поняли.

Дмитрий замолчал, как будто нырнул в тот давний летний день.

— А потом… — поторопила я, хотя знала, что потом…

— Приехали родители. Впереди были выходные, конец пятницы, суббота и воскресенье. Мы еле дождались, чтобы настало утро понедельника и они бы укатили на работу.

Вот настало утро понедельника. Потом полдень. Солнце буквально палило. Как в Африке. Мы снова отправились купаться. Она снова разделась. Тот же самый купальник. Все по схеме. Она вошла в воду, вышла из воды… И тут я упал на траву от смеха… У нее в трусах, напротив треугольника, — сложенный вчетверо квадратик носового платка. Это она прикрылась, чтобы не просвечивало… Я валялся по траве и смеялся довольно долго, зажмурив глаза от радостного напряжения. А когда открыл глаза, увидел, что она сидит на земле и плачет. Подняла колени, лицо — в колени, и так горько, как плачут только дети.

Мне стало неудобно за свою жеребячью бестактность, я сел возле нее и стал утешать, гладить по волосам, по плечам. Я говорил слова, вроде того, что она лучше всех и что смеялся я не над ней, а так… Просто хорошее настроение.

Она постепенно перестала плакать, именно постепенно, и в конце концов подняла лицо, посмотрела перед собой каким-то долгим взглядом и проговорила:

— Надо идти, пожалуй…

И поднялась не спеша. Встряхнула головой, освободила волосы. Потом накинула халат и медленно, гибко, как кошка, пошла по тропинке. Я с удивлением смотрел ей в спину. Шла юная женщина, исполненная тайн и предчувствий. Перерождение произошло на моих глазах. Как будто треснула почка и выбился бутон. И я увидел это как в мультипликации. Только что одно, и вдруг — другое…

Митя замолчал, как будто увидел идущую по тропинке шестнадцатилетнюю Людку — таинственную и прохладную…

— А потом? — спросила я.

— А потом она пришла ко мне вечером. Сама. Я бы не посмел. Мне ее доверили, и я бы не решился преступить. Но она пришла сама…

— И чего?

— С тех пор мы не расставались.

Митя задумался. Долго смотрел перед собой.

— А дальше… — подтолкнула я.

— Дальше мы поженились. Я окончил аспирантуру. Открыл рибосому.

Митя замолчал.

— А что это? — поинтересовалась я.

— Синтез белка. Я сначала вычислил его в голове, а потом сделал эксперимент и подтвердил свое открытие экспериментально.

— Так Шлиман открыл свою Трою, — вспомнила я. — Он ее сначала вычислил в мозгах. Додумался. А потом поехал на место и убедился, что она именно там.

— Ну да, — задумчиво согласился Митя. — Я работал Шлиманом.

Я не стала спрашивать, что дальше. Я знала, что Люда умерла. Все это знали. От сердца умирают в одночасье.

— Мы пили чай, я пошел за почтой, — негромко рассказывал Митя. Его голос был слегка механическим. Он просто шел за своими воспоминаниями. Настоящее горе всегда выражается просто, без оперной преувеличенности.

— Я взял газеты, вернулся, а ее нет. То есть она сидит за столом, но ее нет. Я сразу это понял. Мертвый человек — как брошенный дом с заколоченными ставнями. Жизнь ушла, и это ни с чем не перепутать. Только что — одно, и вдруг — другое…

Только что ребенок — щелчок — и женщина. Только что живая — щелчок — и мертвая. И этому невозможно противостоять. Время идет только в одну сторону.

— В этот год мне присвоили звание ОВУРа, — сказал Митя и расшифровал: — Особо Выдающийся Ученый России. Людка была счастлива.

— Она же умерла… — не поняла я.

— Ну и что? Мы все равно не расстаемся…

Я задумалась: Митя и Люда — по разные стороны времени, а все равно вместе. Половина населения страны, если не три четверти, живут в одно время и даже на одной жилплощади — и все равно врозь. Как я, например.

— ОВУР похоже на ОВИР, — сказала я, чтобы что-нибудь сказать.

— А это что?

— Отдел виз и регистраций.

— Когда-нибудь и я получу свою основную визу и отправлюсь к Людке. И мы снова с ней пойдем купаться. Там ведь есть река.