Лавина

Капитан снял трубку, стал куда-то звонить, устанавливать мою личность. Мою личность он установил моментально, я даже удивилась — как это быстро делается.

— Почему ходишь по чужому пропуску? А твой где? — спросил капитан.

— У меня нет.

— Забыла, что ли…

— Нет.

— Потеряла?

— Я трудовую книжку не оформила. А без трудовой книжки не дают.

— Что ж ты до сих пор не оформила?

— А зачем мне книжка? — Я не хотела рассказывать про детский сад, который снесли, и про директора, которого повысили.

— Как зачем? Для пенсии…

— Ну вот, буду я думать о пенсии.

— А сколько тебе лет?

— Двадцать девять.

— Видишь, тридцать лет! — обрадовался капитан. — Заметила, как прошли?

— Что?

— Тридцать лет.

Странный вопрос. Конечно, заметила. Может быть, не все тридцать, но последние пятнадцать заметила наверняка.

Я промолчала, капитан понял мое молчание по-своему.

— Видишь, не заметила. Еще двадцать пять лет пройдет, тоже не заметишь. Вот тебе и пенсия. Это сейчас кажется, что жизнь не кончится. Еще как кончится!

Я снова промолчала. Мне было неинтересно беседовать о бренности собственного бытия, и я торопилась к Карпухину.

— Ладно, пиши объяснение, — сказал капитан.

— Какое объяснение?

— Почему ходишь по чужому пропуску.

— Я же сказала…

— Сказала, а теперь напиши.

Я подвинулась к столу, достала шариковую ручку и написала объяснение. В нем я постаралась нарисовать свой образ в зловещих красках, а Витин — в светлых, пастельных тонах.

Капитан прочитал объяснение и сказал:

— Ну ладно, иди…

— А пропуск?

— За пропуском пусть Лапин придет. Выговор ему дадим за передачу документа.

— Лучше дайте мне выговор, — попросила я.

— Тебе — это уж само собой…

Я растерялась, сидела молча. Мой выговор меня не огорчал, но я понимала — что это будет значить для Вити: он просто сойдет с ума и попадет в сумасшедший дом, о котором утром говорила Гальченко.

— Я ведь не с какими-то намерениями пришла. Я здесь работаю.

— Еще бы ты с намерениями пришла, мы бы тут с тобой не говорили…

— Я больше не буду, — пообещала я.

— Очень хорошо, — похвалил капитан и спрятал в стол Витин пропуск.

— Господи… — расстроилась я. — Ну неужели нельзя поверить?

— А чем это ты такая особенная: тебе верить, другим не верить. Тогда давай всем верить, снимем посты, иди кто хочешь.

Я молчала.

— Знаешь, сколько стоит этот объект?

Откуда мне знать…

— Не знаешь, — с мрачным удовлетворением сказал капитан. — А кирпичи бы потаскала, так знала б…

Я повернулась и пошла. Все было ясно и необратимо.

Голубоглазый милиционер стоял на своем посту и улыбался мне оттуда широко и доверчиво. Я хотела свернуть в круглый зал к Карпухину, поскольку я была внутри главного корпуса, но милиционер указал мне на выход. Находиться в главном корпусе без пропуска не разрешалось никому, даже установленной личности.

Я вышла на улицу и увидела режиссера программы Карпухина.

Отношения у меня с ним четкие и размытые одновременно. Два месяца назад, когда я только поступила на работу, Карпухин попросил меня съездить к автору, которому было заказано шесть серий детектива. На работу автор не выходил, а дома телефона у него не было.

Жил этот человек за городом, час сорок в один конец на электричке. По-моему, это была уже не Московская область, а Калининская или Великолукская.

Стояла оттепель, что-то среднее между осенью и зимой. Я шла по долинам и холмам, проваливаясь в грязь до половины земного шара. Стучалась в незнакомые дворы.

Наконец я нашла нужный дом, но меня не впустили даже за ворота.

— Он на работе, — сказала жена, приотворив калитку, и грустно добавила: — Он так плохо себя чувствует…

Из дома вышел и остановился мальчик лет пятнадцати, смуглый и румяный, как абрикос.

Я им верила и не верила. Верила в их доброе существо, но была убеждена, что автор скрывается в доме. Необходимо было прорваться через двойной заслон, извлечь автора и выполнить боевое задание Карпухина. От абстрактного мышления я перешла к практике и, потеснив жену, устремилась во двор. В этот же самый момент из-за дровяного сарая выскочила собака величиной с теленка, взгромоздила свои лапы на мои плечи, меланхолически засматривала мне в лицо своими грустными правильно-коричневыми глазами.

Парализованная ужасом, я молчала какое-то мгновение, потом завизжала высоким тремоло, как целый оркестр народных инструментов. Но автор и тут не выскочил из дома и не бросился мне на помощь.

Красивый мальчик отогнал от меня собаку, однако не упрекал ее. Собака была совершенно ни при чем, она просто выполняла свои собачьи обязанности, не пускала посторонних в дом.

Я вернулась в Москву и прямо с вокзала, нашарив в кармане двухкопеечную монету, стала звонить Карпухину, чтобы отчитаться о проделанной работе.

— Все в порядке, — сказал Карпухин, заслышав мой голос. — Автор уже вышел на работу, просто я не знал.

Я молчала.

Карпухин подождал немного, потом спросил:

— Все? — За его голосом разносились другие голоса, наверное, у него в доме сидели гости или был включен телевизор.

— Все, — сказала я.