Лавина

Дела как будто оборачивались не в его пользу. Ведь положение немцев на фронтах весьма незавидное. Но есть еще надежда, что они остановят русских и перейдут в контрнаступление. Разве большевики преодолеют Карпаты?! Нет, ничего страшного не произойдет. А что касается партизан, то это только слухи, распространяемые коммунистами. Ну кого могли видеть женщины там, за Каменной? Наверняка каких-то браконьеров. Или вообще никого не было. Черти на облаках — это же сущая чушь. Начальник жандармского участка прав. Если бы еще фронт был близко, тогда это могло бы иметь стратегическое значение, а здесь, где все спокойно…

Он осторожно повернул ключ в дверях своей холостяцкой квартиры, сбежал по лестнице вниз и длинным темным коридором, который вел также и к банку, вышел на улицу.

Прямо перед ним остановился автомобиль Захара. За рулем сидел Эрвин, на заднем сиденье — старый Линцени с длинной виргинской сигарой в зубах, а рядом с ним Мариенка.

Сокол обменялся рукопожатием с Эрвином и Линцени, несмело поцеловал холеную, тонкую руку Мариенки и опустил свое тяжелое тело на мягкое сиденье рядом с Эрвином. Машина тронулась и спустя четверть часа остановилась у Каменной, где паслись выпряженные из повозок лошади, а люди обедали сидя на траве.

Группа мальчишек крутилась вокруг красного пожарного автомобиля. Сокол отругал их, а потом извинился перед Мариенкой за грубые слова, и все четверо пошли к большому танцевальному кругу у Каменной.

Их ждал сколоченный из досок стол, стоявший чуть-чуть повыше круга, где играл оркестр пожарников и кружилась в танцах молодежь. Недалеко от их стола пристроились за стойками все корчмари из Погорелой, наливая в большие стаканы грушевицу.

Мариенка Захарова задумчиво сидела рядом со своим дедом, а когда Людо Сокол пригласил ее на танец, она неохотно встала с лавочки и молча пошла перед ним на круг. Танцевали чардаш. Над кругом стояла пыль, оркестр фальшивил, звуки музыки отражались от окрестных утесов.

Солнце уже клонилось к западу, тени высоких елей росли, сквозь ветви на танцующих падали солнечные лучи. В круг, пошатываясь, вошел комиссар села Ондрейка. Он закрутил длинные с проседью усы, хлопнул в ладоши и заорал во все горло:

Дай мне салата,
Дай мне салата…

Последовавшие далее непристойные слова песни оскорбили Мариенку. Она отстранилась от Сокола, повернула к нему бледное лицо и сказала:

— Пойдемте сядем, я не могу слушать этого человека.

Сокол слегка покраснел, улыбнулся и последовал за Мариенкой длинными, неуверенными шагами. Он окинул робким восхищенным взглядом ее стройную фигуру в легком светло-синем платье, стянутом поясом.

Когда они снова сели за стол, он чокнулся с Линцени, шутя упрекнул его за то, что он отравляет чистый воздух своей сигарой, и принялся шептать на ухо Мариенке, предлагая ей пройтись с ним.

Мариенка отказалась:

— Мне хорошо и здесь.

Сокол уже подвыпил, но настаивать тем не менее не решился. Окинув жадным взглядом обнаженные руки молодой учительницы, стоявшей с Эрвином у стола, он подумал с удовлетворением, что вечером снова зайдет за ней. Потом налил полный стакан грушевицы. Вино и сладкий напиток ударили ему в голову, и он, увидев группу гардистов, развалившихся на траве около Ондрейки, встал и закричал во все горло:

— Тихо! Оркестр — чардаш для гарды Глинки!

Мариенка покраснела от стыда и посмотрела на деда с упреком:

— И зачем только ты его позвал, дедушка, теперь стыда не оберешься.

— Не смеши ты с этой своей гардой, — откликнулся из-за спины Сокола Эрвин. — Им бы надо вместе с тобой идти на фронт, а не здесь околачиваться.

Сокол обернулся и махнул рукой:

— Да что там мы! Немцы и без нас справятся.

— Боюсь, — ухмыльнулся Эрвин, — что от большевиков спасет только гора динамита, если взорвать всю землю.

Сокол уже не слушал его, а когда оркестр перестал играть, закричал еще громче:

— Песню для гардистов!

На кругу раздался хохот, и сразу же несколько молодых людей и девушек затянули: «Волга, Волга…»

Подвыпивший гардист, сидевший на бочке в нескольких шагах от стола, расстегнул мундир и присоединился к молодежи. Сокол вскочил с лавки, пошатываясь, подошел к гардисту и ударил его кулаком в лицо. Когда гардист свалился в траву, Сокол прошипел:

— Скотина!

Он вытащил из кармана брюк револьвер и выстрелил в воздух, но молодежь продолжала петь. Схватившись рукой за деревянные перила, он закричал хриплым голосом:

— Молчать! Не смейте петь большевистские песни!

Неожиданно танцующие устремились с круга к трем высоким елям, где столпились люди. Два гардиста, оказавшись среди зевак, бросились бежать, в направлении села. Растрепанный парень в рубахе с засученными рукавами прокладывал себе дорогу в толпе девушек. Пожилая женщина в черном платке тащила за руку дочь и за что-то ей выговаривала. Два корчмаря устремились к елям, держа полные стаканы вина. Третий, толстый как бочка, на которую он забрался, вытаращил глаза, заломил руки и принялся лихорадочно укладывать бутыли с вином в два больших ящика.

Из разношерстной людской толпы раздался вдруг тонкий женский голос: