Лавина

Через полчаса из здания сельского управления вышел Ондрейка с тремя немцами и повел их в жандармский участок, где расположилась комендатура. Потом они отправились искать квартиры для офицеров, которые прикатили вслед на четырех легковых автомобилях.

Ондрейка придерживался одного принципа: офицеров поставить на квартиру к тем, кто побогаче, а солдат рассовать по домам бедняков. Поэтому он направился прямо к Линцени. У них большая столовая, изолированная от остальных комнат.

По длинной темной лестнице они попали в переднюю, где на ломаном немецком языке их приветствовал сам Линцени. Когда Ондрейка объяснил ему цель прихода и заверил, что для него он выбрал офицера высшего чина, Линцени учтиво улыбнулся и провел их в столовую.

«Ведь немцы лютеране, — успокаивал он сам себя, вспомнив о стрельбе на улицах, которая испугала его и вызвала в душе неприятное чувство. — Зачем они так дико стреляют, ведь им никто не оказывает сопротивления!» Он устремил гордый взгляд на большой портрет Мартина Лютера, висевший над фортепьяно между двумя пейзажами с цыганами.

Через некоторое время в сопровождении двух солдат пришел старший лейтенант. Он, даже не вытерев грязных сапог, ввалился в столовую, весь потный, и принялся платком вытирать большой лоснящийся лоб. У него было угловатое лицо, тщательно выбритое и надушенное.

Он не подал руки ни Линцени, ни Ондрейке, лишь смерил их строгим взглядом и сразу же принялся расспрашивать, есть ли в доме хорошие, глубокие погреба. Линцени заверил его, что есть, что там он может держать свои вещи.

— Fabelhaft! [23] — выразил старший лейтенант свое удовольствие. Из опыта, полученного на Украине, он знал, что в случае неожиданного нападения партизан нет ничего более ценного, чем хороший погреб.

Солдаты принесли шесть огромных чемоданов и сразу же принялись их распаковывать. В первую очередь они вытащили две каракулевые шубы: одну черную, другую пепельную, потом большой серебряный самовар, потом шкатулку, из которой торчали позолоченные ложки, и, наконец, консервы. Все это они разложили на столе, а когда из следующего чемодана они извлекли портрет Гитлера, старший лейтенант окинул взглядом комнату, подошел к фортепьяно и сорвал со стены портрет Мартина Лютера.

Линцени почувствовал себя оскорбленным. В его время офицеры были другими, более порядочными и рыцарями. Но, наверное, ему одному не повезло, что попался такой неприятный человек, остальные получат на постой более порядочных.

Офицер Блашковича оказался ничуть не галантнее. Первое, что он сделал, это приказал выбросить из буфета в столовой старый фарфор, который стоял там неприкосновенным вот уже тридцать лет. Потом два солдата принялись выносить к воротам часть мебели — два столика со склеенными ножками, старомодный секретер красного дерева, насквозь просверленный жучком-точильщиком, просиженные стулья, обтянутые потертой кожей.

Лейтенант сидел на диване, жадно курил сигарету и указывал на предметы, которые еще нужно выбросить.

— И эту дрянь, и эту, — шипел он сквозь зубы, а Блашкович, который довольно хорошо понимал по-немецки, стоял у дверей как посторонний и лишь пожимал плечами.

«Почему он называет дрянью этот столик? — никак не мог понять он. — Ну, старый он, растрескавшийся, но ведь это чудесный столик…»

Вынося обтянутый кожей мягкий стул, от которого уже в столовой отвалилась ножка, солдат споткнулся на пороге темной передней и всей массой навалился на несчастный предмет. Стул развалился, и из него вывалилось мышиное гнездо. Даже это мышиное гнездо из тряпочек, шпагата и соломы в столовой Блашкович не счел чем-то необычным. Разве можно вывести всех мышей?

Его водянистые глаза с грустью смотрели на лейтенанта, который, встав с дивана, принялся укладывать в шкаф Блашковича свои вещи: бронзовые и фарфоровые статуэтки, рюмочки и кружечки из кавказского серебра. Как странно, что в его буфете стоят чужие вещи, а свой фарфор он должен расставить где-то в другом месте, скорее всего, на кухне. Ну, ничего, его хотя бы протрут.

Но когда Блашкович представил, как он будет жить без столовой, куда поставит выброшенные вещи и кто починит его чудесный дедушкин стульчик, тупая печаль стиснула его сердце. Эта тоска стала еще сильней, когда лейтенант велел приладить к двери, соединявшей столовую со спальней, массивный замок.

Другого лейтенанта, красивого смуглого человека, учителя танцев по профессии, Ондрейка разместил у Газдиков в комнате для гостей, окно которой выходило во двор с высокой вишней.

Этот лейтенант обладал изящными манерами, он угостил хозяина голландской сигарой, но все же очень огорчил его тем, что в интересах безопасности приказал срубить вишню.

Увидев, как пилят его любимое дерево, которое весной бывало обсыпано цветами, Газдик заплакал. Если бы не чувство неловкости, он пошел бы жаловаться командиру. Но ограничился тем, что принял аспирин, ибо у него ужасно разболелась голова, и улегся в постель, где принялся размышлять, что будет, если из-за немцев ему придется изменить свой распорядок дня.