Лавиния

Толпа молчала. Латин, не дожидаясь ответа, повернулся, прошел в ворота регии, и охранники закрыли за ним высокие створки, оставив Турна наедине с молчащей толпой. Впрочем, молчала она недолго. Вскоре раздался шепот, негромкие разговоры, и прежний, мрачный гул вновь повис над улицей, и гул этот все усиливался, пока мне не стало казаться, что грозно гудит весь Лаврент.

Теперь уже почти все улицы его были запружены народом. Да и на нашей крыше я стояла уже не одна. Маруна, Тита и еще несколько девушек тоже взобрались сюда, и одна из них, стоя над юго-восточным углом дома, указала нам в сторону восточных ворот. Я бросилась к ней, и мы увидели, как оттуда по улицам Лаврента движется вторая процессия: это были женщины – рабыни, наложницы, горожанки, одни страшно возбужденные, другие совершенно спокойные, кто со стыдом на лице, кто с гордостью, но все растрепанные, в порванных тогах и туниках. Моя мать Амата со своим войском возвращалась после игрищ у источника под фиговым деревом.

Амата первой вышла на площадь перед регией, ступая, как всегда, с поистине царской грацией и достоинством, и Турн бросился ей навстречу. Они обнялись и о чем-то быстро переговорили. А люди вокруг них затянули новый припев: «Откройте Ворота Войны! Откройте Ворота Войны!»

Ворота Войны у нас находятся на небольшой площади неподалеку от настоящих городских ворот; это две дубовые створки, обитые бронзой и вставленные в кедровую раму; с восточной стороны от них на свободном пространстве находится алтарь бога Януса [59]. Эти ворота всегда прежде были закрыты и заперты на засов, старые, мрачные и, как мне казалось, совершенно бессмысленные. Возле них, сколько я помнила себя, ни разу не совершали ни жертвоприношений, ни обрядов. Разве что в первых числах каждого января у алтаря Януса происходили жертвенные возлияния. Но сейчас все кричали: «Царица, наша царица откроет Ворота Войны!», и толпы людей устремлялись по улицам к этому месту. Я некоторое время еще видела среди толпы свою мать и высокий султан на шлеме Турна, но потом их заслонили от меня деревья. «Марс, Маворс!» – ревела толпа, и люди, приплясывая от нетерпения, требовали открыть Ворота Войны.

* * *

Краткое появление моего отца перед дверями регии показалось мне, да и почти всем, по-моему, чуть ли не отречением от престола. Латин, правда, обратился к народу со своими доводами, но даже ответа не дождался. «Я не смогу остановить тебя», – сказал он Турну, и я просто в ярость приходила, вспоминая, КАК он это сказал. Как вообще он мог такое сказать? Как он мог своими руками передать власть Турну, а сам понуро уползти в свое логово?

Теперь же, когда я вспоминаю все это, мне кажется, что обращался отец вовсе не к Турну, а к своим землякам, к латинам. Ведь на самом-то деле власть была в их руках, так что решение было за ними. И Турн мог использовать их лишь до тех пор, пока они сами ему это позволяли, но управлять ими он не мог; он вряд ли значил для них больше, чем их законный правитель Латин. Потому Латин и обратился к своим землякам в надежде, что они, возможно, впоследствии вспомнят его слова. Ибо в тот момент разум изменил им и они почти ничего не воспринимали, воспламененные призывами Турна к войне. Возможность сразиться с врагом, применить насилие, дать выход мести и праведному гневу – вот и все, чего им тогда хотелось, а больше они ничего ни понимать, ни слушать не желали. Крестьянам ведь свойственно ненавидеть всяких чужеземцев, способных отнять у них земли; а тут был не один чужеземец, а целый вооруженный отряд закаленных в боях воинов, прибывших неизвестно откуда и считавших, что имеют полное право высадиться на берег Лация и чувствовать себя там как дома: стрелять оленей в тамошних лесах, жениться на царских дочерях, отбивая их у других, более достойных женихов! Ничего, думали про себя разъяренные крестьяне, эти наглецы скоро поймут, какую совершили ошибку! И если старый царь не желает воевать с ними, то уж новый-то с радостью погонит их прочь! Ну и что, что он рутул? Какая разница? Все мы латиняне. Все мы должны плечом к плечу защищать свой Западный край, свои поля и алтари, своих женщин. А уж когда прогоним этих чужаков с италийской земли, тогда и будем разбираться со своими собственными проблемами.

Латину когда-то и самому было хорошо знакомо это возбуждение, охватывающее человека перед битвой, и он отлично понимал, что лучше не пытаться противостоять первым победоносным восторгам и не тратить понапрасну слова перед теми, кто временно утратил разум.

Но я, дитя мирного времени, в те мгновения ничего понять не могла и видела перед собой лишь сокрушенного горем старика, который прячется у себя во дворце, чтобы не видеть, как обезумевшие глупцы ревут на улицах его города, а его жена, царица, лишившись стыда, в грязных одеждах рабыни бегает и кричит вместе с толпой таких же бесстыжих женщин, пренебрегая всеми своими священными обязанностями, уверенная, что уж теперь-то все будет так, как хочет она.