Лавиния

Асканий довольно долго кипел и мучился, пытаясь молча пережить случившееся, дулся на всех и один или два раза попытался все же выяснить, что с ним будет дальше. Но Эней словно не замечал этих попыток. Самое большее, что он позволил себе, – мимоходом коснуться этой, столь болезненной для Аскания, темы в разговоре о добродетели. Точнее, о мужской добродетели, того, что мы называем «арете», мужской доблестью [78]. Асканий как-то сказал со свойственным ему юношеским высокомерием, что единственным доказательством истинной доблести он считает участие в сражениях, что истинная мужская добродетель – это умение вести бой, быть храбрым, обладать волей к победе и неуклонно стремиться к ней. Эней спросил:

– Значит, главное – стремиться к победе?

– Но какая польза от твоих воинских умений и твоей храбрости, если ты погибнешь?

– Значит, Гектор, по-твоему, был лишен добродетели?

– Разумеется, нет! Он ведь побеждал во всех своих сражениях, за исключением последнего.

– Именно так у всех и бывает, – заметил Эней.

Однако смысл этого замечания остался, по-моему, Асканию недоступен, и разговор был закончен. Но Эней эту тему не оставил и как-то за обедом вновь поднял ее.

– Значит, ты, Асканий, считаешь, что человек способен доказать свое мужество только в сражении? – задумчиво промолвил он.

– Не всякое мужество, – тут же подхватился Асканий. – Да и мудрость, конечно, – ничуть не меньшая добродетель, чем воинская доблесть. Я прав?

– Но ведь мудрость, наверное, свойственна не только мужчинам, – вставила я.

Надо сказать, троянцы не привыкли к тому, чтобы женщины участвовали в общем разговоре; не было такого обычая и у греков, которых мне довелось знать. Обычай всем вместе сидеть за столом и участвовать в общем разговоре, воспринимать мужчин и женщин как равных был свойствен только нам, латинянам, а мы, я думаю, переняли его у этрусков. Впрочем, я, будучи царицей, могла, разумеется, вести себя так, как того хотелось мне самой. И кое-кто из наиболее неотесанных троянцев порой получал уроки взаимоуважения и умения вести себя за общим столом как от Энея, так и от меня. Но многие другие соратники Энея, например Ахат и Серест, сразу и без малейших трудностей восприняли и этот латинский обычай, и многие другие. Когда я приглашала их в регию, то и жены их приходили с ними и вместе со всеми сидели за столом и даже у его верхнего конца, вместе с царем и царицей. Кроме того, я часто приглашала к себе жен троянцев и без мужей, когда те были в отъезде.

– Да, пожалуй. Женщины тоже с годами могут обрести определенную мудрость, – заявил Асканий с прежним высокомерием, вызывавшим раздражение и одновременно каким-то даже трогательным. – Но не настоящую добродетель!

– А что такое, по-твоему, благочестие? – спросил Эней.

Асканий задумался и не ответил.

– Покорность воле высших сил земли и неба? – предположила я, высказав это в форме вопроса, как часто делают женщины.

– По-моему, это попытка исполнить волю судьбы, – сказал Ахат.

– Делать то, что должно, – сказала Илливия, жена Сереста, спокойная, сильная женщина родом из Тускула [79], ставшая мне одной из самых близких подруг.

– А что должно делать во время сражения, во время войны? – спросил Эней.

– Проявлять свое мастерство, храбрость и силу, – тут же ответил Асканий. – Во время войны добродетель – в благочестии. И в том, чтобы сражаться до победы!

– Значит, победитель всегда прав?

– Да, – сказал Асканий, и несколько мужчин энергично закивали в знак согласия; а вот троянцы постарше его не поддержали – во всяком случае, некоторые из них. Как и женщины, впрочем.

– Я не могу дать добродетели точное определение, – сказал Эней, как всегда негромко и спокойно. – Я полагал, что, если человек понимает, как ему следует поступать, так он и должен поступать. Но что, если смысл слов «следует» и «должен» в данном случае различен? Что, если одержать победу – на самом деле значит потерпеть поражение? Что, если поддерживать порядок – значит сеять хаос, разруху и смерть? Что, если благочестие и «арете» как бы разрушают, уничтожают друг друга? Нет, я не в силах в этом разобраться.

И тут даже Асканий не нашелся что сказать.

Вряд ли кто-то из них понял, что было у Энея на уме, когда он сказал, что подчиниться своей судьбе – это, возможно, еще не значит поступить по совести. Только я могла знать, каким тяжким бременем лежала на его душе смерть Турна. Хотя, по мнению Ахата, в тот раз Эней как раз имел в виду победу греков над Троей в той войне, которая и грекам – хоть их и можно было оправдать за то, что они в ней все-таки победили, – принесла почти столько же горя, как и троянцам. Да, возможно, в тот раз он действительно говорил о той войне.