Лавка дурных снов

Я отправился в семинарию на севере штата Нью-Йорк и по ее окончании был назначен помощником пастора в одну из церквей штата Айдахо. Я ни в чем не нуждался. Пресвитерианцы не принимают обета бедности, и мои родители позаботились о том, чтобы я ни в чем не нуждался. Отец пережил мать всего на пять лет, и после его кончины я унаследовал большое состояние, в основном в облигациях и акциях солидных компаний. На протяжении долгого времени я обращал скромную часть этих средств в наличные небольшими порциями. Не на черный день, потому что я его не боялся, а на осуществление того, что я назвал бы заветным желанием. Эти деньги лежат в сейфовой ячейке манхэттенского банка, и именно их я вам и предлагаю, Нора. На самом деле сумма составляет порядка двухсот сорока тысяч, но мы же не станем мелочиться из-за доллара-другого, верно?

Несколько лет я прослужил в глубинке, пока не получил назначение во Вторую пресвитерианскую в Бруклине. Пять лет проработал помощником, затем стал старшим пастором. Я честно и добросовестно исполнял свой долг до две тысячи шестого года. Моя жизнь – говорю это без гордости и стыда – прошла в ничем не примечательном служении. Я направлял свою паству на помощь бедным, как в дальних странах, так и живущим по соседству. По моей инициативе было открыто местное отделение Общества анонимных алкоголиков, которое помогло сотням наркоманов и пьяниц. Я утешал больных и хоронил усопших. Если же говорить о чем-то более приятном, то я соединил брачными узами более тысячи пар и учредил стипендиальный фонд, благодаря которому многие юноши и девушки смогли получить образование в колледжах, что иначе было бы им не по карману. В девяносто девятом году одна из наших стипендиаток получила Национальную премию по литературе.

Жалею я лишь об одном: что за все эти годы ни разу не совершил ни одного греха, от которых предостерегал свою паству. Я не сладострастен, а поскольку не был женат, не мог совершить грех прелюбодеяния. По натуре я не чревоугодник и, хотя люблю красивые вещи, никогда не проявлял жадности и алчности. Да и с чего бы, если отец оставил мне в наследство пятнадцать миллионов долларов? Я много трудился, проявлял выдержку, никому не завидовал – разве что матери Терезе, – и меня мало волнуют материальные блага и общественный статус.

Я не утверждаю, что абсолютно безгрешен. Отнюдь. Те, кто считает (а такие, полагаю, найдутся), что в своей жизни не согрешили ни словом, ни делом, вряд ли скажут, что ни разу не согрешили и в мыслях, верно? Но Церковь перекрывает все лазейки. Мы рассказываем людям о рае, а потом даем понять: без нашей помощи им туда не попасть… Потому как все мы грешны, а расплатой за грех является смерть.

Наверное, такие слова более уместны в устах неверующего, но при моем воспитании неверие для меня столь же невозможно, как и левитация. И все же я понимаю надувательскую природу сделки и психологические трюки, к которым прибегают верующие, чтобы обеспечить своей вере процветание. Не Бог возложил на голову папы римского его причудливый головной убор, а мужчины и женщины, ставшие жертвой теологического вымогательства.

Вижу, что утомил вас разговором, так что перехожу к сути. Прежде чем умереть, я хотел бы совершить настоящий грех. Не в мыслях или на словах, а на деле. Это желание появилось еще до инсульта и становилось все более навязчивым, но я считал это блажью, которая со временем пройдет. Теперь я понимаю, что ошибался, поскольку за последние три года оно превратилось в настоящее наваждение. Я спрашивал себя, насколько страшным может быть грех, который под силу совершить старику, прикованному к инвалидной коляске? Понятно, что не особенно страшным, если только этот старик не хочет, чтобы его поймали, а этого мне совсем не хочется. Такие серьезные материи, как грех и прощение, должны оставаться исключительно между человеком и Богом.

А потом, слушая ваш рассказ о книге мужа и финансовых проблемах, я вдруг понял, что могу совершить грех вашими руками. По сути, делая вас сообщницей, я мог бы даже удвоить тяжесть своего греха.

Чувствуя, как во рту у нее вдруг пересохло, она сказала:

– Я верю в дурные поступки, Уинни, но не верю в грех.

Он благожелательно улыбнулся. Улыбка была неприятной: овечьи губы, волчьи зубы.

– Это не важно. Зато грех верит в вас.

– Я понимаю, что вы так считаете… но почему? Это какое-то извращение!

Его улыбка стала еще шире.

– Именно! В этом весь смысл! Я хочу узнать, каково это – сделать нечто, что претит всей моей натуре. Нуждаться в прощении не только за само действие, но и за нечто большее. Вы знаете, что удваивает тяжесть греха, Нора?

– Нет, я не хожу в церковь.

– Вы удваиваете тяжесть греха, если говорите себе, что сделаете это, потому что потом сможете вымолить прощение. То есть и волки сыты, и овцы целы. Я хочу знать, каково это – погрязнуть в грехе. Не просто запачкаться, а увязнуть в нем с головой.

– И утащить с собой меня! – воскликнула она с негодованием.