Лавка нищих. Русские каприччио

Посетитель был непонятной национальности, скорей всего – просто отъевшимся на воле бандюком. Звенящая любовная грусть и онемение жизни, обретавшие плоть в звуке – ему не понравились. Он вяло махнул рукой, мол, уходите. Однако Сарик-джан, обычно внимательный к малейшим жестам слушателей – этого взмаха не заметил. Сильно устал.

Пятидесятивосьмилетний армянин и мальчик-азербайджанец продолжали играть. Через пятнадцать минут из ресторана вышел охранник, выдернул из ртов игравших оба дудука и, хоть и с трудом, переломил их по очереди о колено.

Два месяца Сарик-джан искал настоящего мастера, который знал толк в дудуках, мог их заново – бережно и незаметно – составить в единое целое.

Когда по истечении этих двух месяцев он приехал к пятачку у «Бакинского дворика» – была уже настоящая зима. Пухастый снег клоками слетал с деревьев. На голове у Саркиса Геворковича была русская оленья шапка с отпущенными ушами.

Несмотря на зиму, Сарик-джан сыграл две или три мелодии. Не для самой игры, а чтобы позвать мальчика. Губы его быстро покрылись ледяной корочкой, потом настоящим ледком, язык чуть не примерз к трости дудука.

Сарик-джан сыграл еще одну мелодию. Мальчика – не было.

– Услали его в Гянджу, – сказал нарочно вышедший из ресторана азербайджанец Октай. – Там родственники отыскались.

Престарелому Октаю было жаль армяна в ушанке, с его замолкшими дудками. Октай-муаллим, бывший ученый, даже кандидат технических наук, хорошо помнил, как приезжала жена этого армяна, как слегка приоткрыв дверцу машины, кричала: «Совсем сошел с ума, говорю тебе! Совсем сошел!»

Октай даже хотел прибавить к разговору, что они земляки, что он, Октай, тоже жил в Баку, на горе, с которой раз в пятнадцать минут обязательно спускался, звеня и осторожно громыхая внутренностями, трамвай номер семь.

Но ничего не сказал, а, махнув рукой, ушел на кухню, прислуживать повару и его не по годам шустрым помощникам.

Битый час просидел Сарик-джан на парапете. Он больше не хотел играть. Зачем? Без второго дудука все коленца и выверты будут пустоватыми, немелодичными.

Пора было уходить.

– Дядь, а ты не русский?

Девочка. Без перчаток. В коротком пальто, годков десяти или двенадцати. Девочка стояла близко, рядом, весело поглядывая на громадные уши его оленьей шапки. Видно было: уши эти ей очень хотелось потрогать.

– Дядь, а ты откуда?

– Из Закавказья.

– Дядь, а дядь, дай разок в дудочку дунуть!

– Ты где живешь, девочка?

– Нигде. Может, на зиму в приют устроюсь. А хочешь с тобой куда-нибудь схожу? Мне уже двенадцать лет. А зовут меня Настя.

Сарик-джан широко открыл глаза.

– Ты в каком классе учишься?

– Я ни в каком. Я с Украины, дядь. Там нас в школу не заставляли ходить. Совсем! Я сперва в первом и втором классе сразу училась. А потом перестала... Тут холодно, дядь. Можно я с тобой зайду погреться? – она указала пальчиком на дверь «Бакинского дворика».

Сарик-джан отрицательно покачал головой. Тогда девочка догадалась:

– Ты тоже бездомный, дядь?

Тут Сарик-джан обиделся. Что за странные мысли?

Он тут же вспомнил свою тесноватую, но очень уютную квартиру. Потом вспомнил внуков, которые были всего на несколько лет младше этой девочки.

Жену и детей он вспоминать не захотел.

Вдруг понял: девочка говорит правду – бездомный он, бесприютный. Неожиданно для самого себя Сарик-джан сказал:

– Мой дом остался далеко, у моря. Там, у моря, знаешь ли, лежит-дремлет, как гирканский лев, – огромная столица. А в середине ее – есть город-крепость.

– Где это, дядь?

– Очень, очень далеко.

– А поехать туда можно?

– Невозможно туда поехать. Никак нельзя.

– Почему нельзя, дядь? У нас теперь можно ездить куда захочешь.

– Сказано нельзя – и точка! Совсем нельзя, никогда нельзя, – стал снова сердиться Сарик-джан.

Вдруг он улыбнулся: глупо сердиться на ничего не знающую о том, что было двадцать или тридцать лет назад, девочку:

– В город у Каспийского моря – нельзя. А вот в города, которые расположены на Черном море – в Туапсе или Варданэ, – туда можно. Ты была в Варданэ, девочка?

– Не-а. Я нигде, кроме Изюма и Москвы, не была.

– Варданэ тоже очень хороший город. Правда, маленький... Пойдем, я покормлю тебя. Ты что больше всего любишь кушать?

– Пельмени. Ух, как я их люблю! С маслом и с уксусом! Сарик-джан спрятал дудук в сумку, бережно уложил его рядом с другим дудуком, и они, не торопясь, пошли в сторону метро.

По пути Сарик-джан рассказывал девочке про Туапсе и Варданэ. А вот про великий и прекрасный город, чьи ноги лизал поседевший от горя Каспий, – он молчал.

Покормив девочку – сам Сарик-джан есть не стал, – он полез в карман, нежно, как женскую грудь, ощупал новенький бумажник из натуральной кожи. Бумажник был пухлым, толстым. Сарик-джан не знал точно, сколько там денег. Ему просто нравилось носить с собой плотно набитый бумажник. Даже если б этот бумажник украли – он купил бы другой и все равно носил его с собой полным, даже трескающимся от денег...

Вынув руку из кармана, Саркис Геворкович сказал: