Лавка нищих. Русские каприччио

– Кишка тонка, – осуждали всем миром приказчика. – Ему счастье в руки, а он богатство – в воду! Чудило.

Узелок с каменьями искали, но не нашли.

Кося снова глянул поверх дороги, на сцепившиеся намертво кусты, вдоль крученой-перекрученной речки Пажи. Как раз туда, где, по его расчетам, остатки клада и должны были находиться. Сам он драгоценностей – ни этих, ни каких-то других – никогда не искал. Вспомнил про клад только теперь. И к чему оно, такое воспоминанье, понять не мог.

Когда-то давно он был инженером по технике безопасности. Ездил на предприятие. Возвращался обратно. Думал, острил, спорил. Но потом опростился, стал глупеть, науку забыл напрочь, а вот из жизни – кое-что помнил.

Подумав про это и еще раз про купцов Боборыкиных, у которых служил приказчиком его дальний родственник, Кося ступил на шоссе. Развлеченный толпой воспоминаний и лиц, он не заметил двигавшуюся ему наперерез, по правому ряду, машину.

Как он затормозил – Ерофей Игоревич и сам не знал. В другой бы раз сбил старпёра – слова бы никто не сказал. Но сегодня сбивать никого не хотелось. С утра Ерофей Игоревич съездил в Радонеж: очистил себя от накипи, помягчел, умаслился. Теперь победно катил назад.

Ерофей вышел из машины, крепко ухватил Косю за плечо, перевел на другую сторону. Джипы, тойоты – даже и мотоциклы – бережно их объезжали.

По дороге Ерофей два-три раза сочувственно погладил плечо ведомого: знай наше милосердие! Затем, разволновавшись от непредвиденной любви к человеку постороннему – поцеловал Валуя в плешь.

– Лучше б ты меня сбил.

Кося Валуй, шестидесяти восьми лет от роду, идущий наниматься в сторожа и только что увлекавшийся окружающим миром, мир этот вдруг возненавидел.

– Лучше б сбил, говорю. Мне из-под колес вылезать обидней, чем мертвому под свечой лежать! – Кося сердито сплюнул.

Ерофей Игоревич устало улыбнулся, послал Косе напоследок воздушный поцелуй, покатил из молельного Радонежа к себе «на фазенду», в Пушкино.

Косины мысли снова переменились.

Он стал вдруг размышлять о прошлом купцов Боборыкиных, как о своем собственном. А об их доме, в котором теперь находилась контора, – как о своем родовом имении. Это принесло краткую, но тут же и улетевшую радость.

Запах радости был знакомый: был он горше бензина, но слаще молодой ивовой коры. Правда, чем в точности пахнет радость, Кося за жизнь свою так и не определил.

Он еще раз нюхнул воздуху.

Ветер, однако, тихо переменился, поволокся в другую сторону. Внезапно запахло не бензином – травой. Кося отступил чуть назад, с трудом нагнулся, сорвал один стебелек: желто-зеленая, прошлогодняя, еще гибкая, но уже без всякой сочности трава заинтересовала его. Он хотел вспомнить траву по названию, но не вспомнил. Хотел выбросить, но и не выбросил, стал растирать в заскорузлых пальцах.

«Нечуй-ветер», – вдруг словно со стороны, чужим голосом, донесло до Коси.

– Верно. Нечуй! Есть, есть такая трава... Она-то мне, верно, сейчас и попалась, – с чего-то решил Валуй. – А ведь попалась потому, что и вся жизнь – как трава, мысли – как мурава. Высохла трава, улетела. С нею и жизнь.

Кося дунул – травяная пыль мигом взвилась, потом медленно осела на землю. Но запах травы рядом с ним остался. Правда, это был уже не запах радости, какой-то другой.

Про нечуй-траву Косе рассказала прабабка. Была она нездешняя, из-за карпатских гор, с Буковины. Под Москвой оказалась случайно. Приехала в Лавру молиться и навсегда осталась.

Прабабка говорила: найдешь эту самую траву – сто лет жить будешь. Ее, эту траву, не только в яблоки кладут – ее, говорила, к жизни людской прикладывают, притирают.

Тут же вспомнилось, как в детстве он эту траву повсюду искал, но не нашел.

– Теперь найду. Не понарошку, по правде – найду... Он засмеялся и решил скорей идти на дачи: то ли жить, то ли умирать, то ли искать траву.

На дачах гуляла весна. Жгли прошлогоднее: сучья, ветки. Вдалеке, прерывисто – то бросая, то начиная вновь – пели.

Здесь же отирался еще один претендент на должность: молодой, дураковатый и уже вовсю воображавший себя сторожем, Капец.

– Ты гля, кого принецло, – сказал, прицокивая, Капец. – Совок наш пришел совецкий.

– Я не совок, – Кося замахнулся на Капца пустой рукой. Потом через силу нагнулся, поднял камень. – Не совок я – а растение человеческое. А ты – шельмец. Постой, уж я тебе...

– Рацтение, рацтение... Помрешь ты скоро – вот и не будешь рацтение, – сказал не больно-то испугавшийся Капец.

– Это кто ж тебе такую глупость сказал?

– Мамка цказала.

– Так и вали к своей мамке! Сами вы с ней того... Ну, куда вам давно пора, – скоро отправитесь.

Кося хотел сказать про смерть прямо, но ему вдруг показалось: вот он сейчас назовет смерть по имени, она к нему, пощелкивая косточками, помахивая маленьким справным резаком, каким косят камыш и кугу – враз и подступит.

Чуть поразмыслив, Кося швырнул-таки камнем в Капца.

Попал.

Капец взвыл, побежал через дорогу жаловаться мамке. А Кося пошел в дачную контору наниматься сторожем.

– Так ты ж сразу упадешь и умрешь, дядя Кося, – сказала ему в конторе симпатичная и еще ничуть не старая Азалия Павловна.