Лавка нищих. Русские каприччио

– Пыль, а Пыль. Как тебе такая тема: всё прошло и никогда оно больше не вернется?

Здесь – молчок. Или клубы сигаретного дыма в ответ. И удивленный взгляд дыму вдогонку.

А ведь жизнь имела когда-то очертания ясные!

Но и эти очертания – какие-то неприятные, ненужные.

Сперва умерла мать. Потом жена. Обе – непонятно чем – отравились.

Там в Украине (или «на Украине»? Пыля в этих тонкостях пока путается) остались дом, молодой дурашливый щенок – тоже Боня, летние суховеи. Он и сам в той степи чуть навек не остался.

Пошел подсобрать маслят – других грибов в реденьком сосняке и близ акаций отродясь не бывало, – набрал, нажарил и тоже отравился. Слава богу, не насмерть.

А после еды и перед тем как отравиться привиделась ему Грибная Баба.

Толстенькая, черная по коричневому. И шляпка серая к голове ровно-плоско притиснута: словно гвоздем прибита.

Стоит та Баба в голой степи, как в букваре, на картиночке.

Постояла, подумала, подошла к Пыле вплотную:

– Мамаша твоя от грибов померла. Жена – тоже самое – от их. Беги отсюда, Пыля-Пылюган! Беги, придурок, пока я тебя навсегда шляпой грибной не накрыла!

Пыля и убежал. Переплыл через керченский мазутный пролив, осел на Тамани. Тут хоть и похоже на Украину – а жизнь другая. Не лучше и не хуже, просто многое по-другому. Но это Пыле как раз и нравится.

А не нравится ему одно: водяные валы, затоны, озера с лотосами, старинные казачьи ерики…

Пыля задумался. Облокотился двумя руками о стол.

Ветер подул, газетные журавлики взлетели, унеслись.

Журавликов он вырезает быстро, ловко. Только одно это в жизни ему, кажется, и удаётся.

Но журавлики исчезают, а он, Сухолюб, наслаждаясь воспоминаниями о диких безводных степных грозах, уже бежит на базар, высматривать очередную молодуху или разведенку.

Бежит, чтобы тихо визжать и чтобы вдувать им горячим дыхом в уши: про Илью-Пророка, про его колесницу, про гремящее листовое железо. А потом, не приглашая домой, не делая никаких поглаживающих или, упаси Бог, срамных жестов, стращать и стращать этих молодух: великой сушью, шевелящимися в земле черно-красными, лопнувшими от боли и живущими отдельно от человека губами, Грибной Бабой, великим бесплодием, которое наступает и уж скоро наступит на земле. Еще – напрасностью бытия, дымом без огня, черным старинным порохом без дыма…

Стращать вхолостую, отпускать без капли влаги, без новой – льющейся, каплющей, и оттого всегда его пугающей крови, – в этом он весь…

Одно слово, Сухолюб.

ШЕРЕНГА

Если ехать по этому подмосковному шоссе в сторону области ранним утром, часов в пять или в шесть – они еще стоят. Небольшой такой, плотной и уже не слишком ровной шеренгой. Сонные, зевающие, но и сквозь зевоту – зазывно лыбящиеся.

Ну а если ехать вечером – тут другое дело!

Шеренга – ровненькая, умытая. Все женщины ловко причесаны, никаких утренних раздолбанных шуток нет и в помине, в глазах огни любви и нескончаемого счастья.

Но про вечер это так, к слову. Сейчас – утро раннее. И любопытный мой приятель, остановив машину, толкает меня в бок.

– Идем, – говорит приятель, пряча глаза, – сблизка на них глянем.

Я отказываюсь, не выхожу.

Помявшись – все-таки непривычно, – приятель выходит один.

Тут же вся шеренга, как журавлиный клин, тихо и жадновато курлыча, слегка вытягивается в сторону моего приятеля. От шеренги отделяется одна дамочка в синем брючном костюме – видно, делегатка, а может, самая выносливая, – и о чем-то тихо приятеля спрашивает.

Шеренга тем временем подрагивает от нетерпенья и легкой злости: строй нарушен, красота пропала. А тут еще приятель делает отсекающий жест рукой: нет-нет, ничего не нужно, мы здесь случайно на минуту остановились!

Но дамочка не отстает, что-то тихо-настырно предлагает.

Приходится выступать приятелю на помощь.

Быстро вычислив: мы – пустой номер, шеренга сдает чуть назад, пытается снова выровнять линию.

«Для чего они в шеренгу выстраиваются? По одиночке ведь легче отловить кого-нибудь. Или, может, начальник у них бывший военный? А может статься, по одной просто боязно, ну а вместе – сам черт не брат!»

Тут нестройным мыслям в перебив, хлопнув дверью машины, полускрытой редким леском, из новенького «Порше»– как из гардероба, задком – вылезает держатель шеренги.

Сутенеришка, вопреки ожиданиям хлипок, слаб. Может, он и не главный вовсе, а так, помпомзам. Но тут же этот мнимый слабак свою крутизну и показывает: одну из дамочек – за волосы, другую – локтем в живот: стой, мол, ровно, работу сполняй!

Не говоря ни слова, сутенеришка возвращается к своей обсыпанной блестками машине.

Строй восстановлен. Женщины, избоченясь, снова оборотились к пустынно-сонной в этот час дороге. В строю царствуют красота, порядок.

Надо ехать по своим делам. Здесь, на дороге, все отлажено и распределено, нам сюда – не вписаться. Да и стремления к случайным знакомствам и дальнейшим нежностям после пинков и волосотасканий у приятеля вроде поубавилось. Хмыкнув, он включает зажигание.

И вдруг – восстание, бунт!