Лавка нищих. Русские каприччио

Здоровенный такой парнище. Кулаки беспрерывно чешутся. Чешутся просто так, без обиды, незлобно: сходил, ударил, завалил. Поднял, водой обрызнул, пошел себе дальше.

Два раза – едва не посадили. Но оба раза те, кого завалил он, взяли заявления обратно. Взяли не из страха: из любви.

Кузю Большого и вправду любят: два метра росту, улыбчивый, нежный, однако в нежности сильный, – вечерами он выходит из дому на улицу и, перекрестившись, идет к ресторану «Золотое кольцо».

Встав недалеко от входа, подбоченясь, ждет.

Вся охрана его давно и прекрасно знает. Известен он и шлюшкам заезженьким, и милиции, то всклокоченной, то полусонной.

– Статься, народный театр будет, – возвещает Кузя величаво, подражая чему-то древнему, ему, Кузе, недостаточно известному.

Никто ему и не думает мешать.

Однако театра всё нет и нет, Большой Кузя стоит и стоит. Оно и понятно: Кузя выискивает машину побогаче – лучше джип – ждет, пока выйдут пассажиры, затем медленно приближается, кланяется по-русски в пояс, спрашивает, чуть окая:

– В Чукаго не желаете съездить? Или послать туда кого – не желаете? Одномоментно!

Джипешник сперва ни черта не понимает, потом начинает улавливать, радостно кивает.

Удар, подсечка, владелец джипа на земле.

Дело – летом. («Зимой – не фонтан».) Воздух чист. Картина ясна и знакома до боли. Но есть в этом народном театре и новизна. В чем она – сразу не скажешь, а есть…

Ну а дальше – вот что.

Большой Кузя, закончив с джипешником, начинает подымать в воздух всех богатеньких по очереди, потом – всех тех, кто попадет под руку, и кто, по его мнению, будет таким обращением доволен.

Он подсекает человека, как сноп, и при этом издает характерный, воздушно-капельный и в то же время локомотивно-дорожный звук: чук-чук, чук-чук.

«Отчукав» очередного «пользователя услуг», Кузя хватает его под мышку и почти без натуги кидает в близлежащую запруду. «Пользователь услуг» – это словосочетание выдумал сам Кузя – барахтается, ругается…

Но из ресторана «пользователю» уже несут на серебряном подносе чарочку, он выпивает, перестает копить злобу, радость начинает переполнять его, да и всех окружающих тоже.

Откуда радость? Да оттуда: Кузя делает всё складно, дерзко. Все довольны – все смеются.

– В Чукаго! Чук-чук-чук. В Чукаго! Чук-чук… Кузя ласково теребит красный поясок.

Он не пьет, не матерится, только улыбается во всю свою широкую будку. Иногда трогает мясистым пальцем мягкую темную, юношескую бородку.

Всем приятно. Приятно местным, приезжим, а особенно иностранным гостям: русская удаль!

Так что слез нет, обид нет: чуть крови, выплюнутый зуб, два-три сломанных пальца, благолепие, согласие, лад.

– В Чукаго! Надо же так придумать… – сплевывает едва проступившую на губе кровь дядя Шустик.

Дядя вымок, как хлющ, но веселью его нет границ. Шустик, ясное дело, не иностранец, он местный, пожилой, семейный. Ходит к «Золотому кольцу», исключительно чтобы полюбоваться на Кузю. Иногда и поучаствовать.

– Чукаго, Чукаго, – слегка заносясь, как пострадавший за правду, деланно шепелявит он. – Хорошо это ты, Кузя, придумал. И ехать никуды не надо, получил в зубы – и а\'кей!

– Чукаго, Чукаго! Кому американский город представить?

Кузя готов к любым поворотам. Он добр и щедр. И только кулак его в эту веселую минуту слегка занемел от боли: случайно вместо челюсти въехал в какую-то железяку. Но ничего, до свадьбы заживет.

Вечер продолжается, веселье нарастает.

– Кузя – домой!

Это – мать. Ее Кузя слушает беспрекословно.

Околоресторанный люд тихо вздыхает: очередная поездка в Соединенные Штаты Америки – откладывается до завтра.

БУКВЫ

Он был – «М». Она – «РЖД».

От имен и ласковых прозвищ остались одни буквы. Плюс обезвешенные тела, плюс истлевшие легкие. Отринув родительскую роскошь, они умирали здесь, в чужом городе, у трех вокзалов. Год назад они были вычислены и выкрадены главарями московских нищих. Их прооперировали. Ему отняли ногу. Ей – руку. Десять месяцев они – парой – ишачили на «дядю», потом сбежали. Однако к тому времени легкая «травка», а потом и силком навязанный «герыч»– выжгли вместилища душ дотла.

Кое-какие деньги у них оставались. Как раз на пару смертельных доз. Однако что-то удерживало. В последние часы, лежа в каменном заблеванном закутке, они снова – все-таки филологи «с университетом» – говорили о буквах.

– Буквы страсти?

– Эль, точка. О, точка. Жэ, точка. Мягкий знак.

– Буквы жизни?

– Б. О. Г.

– Буквы ночи?

– С. Т. Р. А. Х. С. Т. Р. А. Х!

– Буквы неба?

– З. В. Ё…

– Буквы любви?

– У. Л. Ё. У. Л. Ё. Т.

Тягостный наркодым стлался по низу у трех вокзалов. Но, уходя к небу, – светлел, делался чистым, прозрачным.

– Гляди, – сказал водитель скорой водителю «канарейки», – вроде буквой лежат.

– Чего? – «канареечный» сержант зевнул.

– Как буква «Лэ» говорю, лежат они.

– Дались тебе эти буквы. Помог бы грузить лучше. Тяжкий улет живых еще «букв» – начался.

Ночь. Бесконечные множества звезд. «РЖД», «М».

ДВА ДУДУКА московская новелла

«Когда с человека живьем сдирают кожу – он плачет. Сперва от обиды и гнева, потом от боли.