Лавка забытых иллюзий [сборник]

О новом периоде концлагерей, на сей раз советских, дед был расположен рассказывать еще в меньшей степени. Единственное, что я знаю со слов бабушки: деда опять в самом буквальном смысле спасло то, что был он на все руки мастер. Да и братство людское, противостоявшее тогда жестокой эмгэбэшной машине. Словом, у деда уже развивался туберкулез. (Каверны в легких, бабушка говорила, она сама у него видела на рентгене, когда он вернулся.) Он уже почти доходил, как тогда это называлось, и сначала спасли его латыши, два брата, которые стали помогать ему выполнять ежедневную норму (ведь нет нормы — меньше пайка, а то и в карцер посадят). А потом удача повернулась: лагерная администрация кинула клич: кто обучен переплетному делу? Дед сделал шаг вперед, и его забрали переплетать дела. Все ж таки не лесоповал. Благодать-то какая, работа в помещении — а самое главное, после завтрака ему притаскивал дневальный ведро каши. Вот и выправился дед, а там и амнистия после смерти Сталина подоспела.

Фортуна все же расщедрилась к деду после пятидесяти: послала спокойную светлую старость. Своих детей у него не было — вот и отдал он всю свою любовь мне и моей сестренке. Он нянчил нас и ловил рыбку, возился с лодкой, все время мастерил для дома что-нибудь полезное.

Вроде бы даже справедливость по отношению к нему была восстановлена. Нет, никто перед ним, разумеется, не извинился, и компенсаций ему за проведенные за колючкой годы выплачивать не стали. Но хотя бы — реабилитировали. Хотя бы — признали ветераном войны и наградили парой юбилейных медалей. Прикрепили его к ветеранскому магазину, где бабушка иногда покупала костистую говядину.

При словах «он прошел лагеря» сразу рисуется мрачный, угрюмый, может, озлобленный даже человек. Но дед такому портрету нисколько не соответствовал. Он был оптимист, рыцарь, весельчак, любитель розыгрышей. К примеру, обожаемой его забавой в том самом семидесятом году, когда я в их доме скрывался от обсервации, было следующее.

Бабушка нам всем троим — мне, деду и себе — раздавала конфеты. Их полагалось каждому по одной, обычно к вечернему чаю. (Жили-то бедно! Как начали в семнадцатом бедовать, так и через пятьдесят лет скрипели!) И вот раздаст Татьяна Дмитриевна всем по «Косолапому мишке» (большая редкость! Купить можно только в Москве, да и дорого). И вдруг дед — цап, мою конфету схватит! Да немедленно в рот! Я на него налетаю, бабушка сердится на него, но тоже полушутя: «Что ты, Саша, как ребенок, ей-богу!» — «Отдай, — кричу я ему, — отдай свою!» Налетаю. Мутузить пытаюсь своими кулачишками. Он после нашей возни свою мне конфетку, конечно, отдавал. Да и порой втихаря от бабушки совал еще одну.

А на следующий вечер он, к примеру, подменял — да ловко так! — мою конфетку на муляж: точно такую же, с аккуратно свернутым фантиком, да только пустую внутри. И опять начинались крики: «Дед, а ну отдай! Что ты творишь?! Где моя конфета?!» — и новая порция веселой возни.

Что еще мне нравилось в старичках, они никогда не ругались, не читали нотаций, не возмущались моим поведением. В их лексиконе вовсе не было бранных слов. Самое сильное ругательство, что я слышал от деда, помимо редчайшего «собачьего сына», было простым: «Турок!» При том что в это слово он при необходимости мог вкладывать целый спектр отрицательных чувств, вплоть до презрения и сильной неприязни. Еще любил приговаривать непонятное: «Хай (или нехай) ему грец!» Только сейчас с помощью Интернета я выяснил, что это присловье — древнее украинское благопожелание, чтобы человека взяли или, напротив, НЕ взяли греки. А самой сильной угрозой по отношению ко мне у Александра Матвеевича было: «Сейчас задам тебе шлепака!» Он произносил именно так, с ударением на последнем слоге: «шлепака́». Или: «Ах ты, Карабас Барабас, Синяя Борода!» — звучало как длинное испанское имя: «Карабас — Барабас — Синяя — Борода».

Слов не то чтобы матерных, но даже бранных в лексиконе моих старичков не было. Я, во всяком случае, ни разу из их уст не слышал даже почти безобидной сегодня «сволочи» или «скотины». В самом крайнем случае бабушка могла допустить, к примеру, «балбес» или же «подлец», но при этом обязательно оговаривалась:

— …он такой, прости меня за выражение, балбес…

Казалось, к ним не прилипает ничего советского, будто они не ходят на базар и не стоят в очередях, не ездят в переполненных автобусах и не отмечаются за дефицитом. Дореволюционное благородство накрепко засело в них обоих и не затмевалось шелухой каждодневного хамства.

А я, дурачок, еще, помнится, бунтовал. К примеру, бабушка любила снисходительно и даже высокомерно говорить (подобную манеру усвоила от нее и моя мама):

— Ой, у них такая простая семья! Отец — шофер, а мать — проводницей работает.

Я, воспитанник пионерской организации, разумеется, возмущался, когда слышал подобное. Идеи равенства-братства владели тогда мною безраздельно. Особенно если разговор касался моих дворовых друзей.

— Что это еще за простая семья? А у нас она какая? Сложная, что ли?

Бабушка отвечала дипломатично: