Лавка

С помощью инструмента, сильно смахивающего на коровий колокольчик, мясник бреет ошпаренную свинью. (Про барышника Зудлера люди говорят: он бегает как ошпаренный.) Запах ошпаренной шкуры тянется по двору, клубами переваливает через забор, и кто ни пройдет мимо, сразу догадается, что на этом дворе только-только лишили жизни свинью.

Лично мне забой у нас на дворе куда неприятнее, чем на Ленигковой бойне. Я чувствую себя как бы соучастником. Один раз я вообще удираю со двора и стремглав лечу к бабе Майке:

— Баб Майка, а как ты терпишь, когда забивают свинью?

— А я никак не терплю.

У моей двоюродной бабки вообще нет свиней. Она не ест мяса.

— Мало мене творогу да масла льняного?

Если кто страдает от бесчеловечного обращения со свиньями, а сам охоч до колбасы, тот просто лецимер, намекает Майка.

— Баб Майка, выходит, мне тоже надо есть один творог да льняное масло?

— Уж и не знаю, надо ли тебе, а вот я так должна.

Вот такой примерно ответ я получаю.

(Позднее в моей жизни будет такой период, когда я попытаюсь стать вегетарианцем, прежде всего дабы наглядно выразить свою любовь ко всему живому, ну и конечно, потому, что мои великие идеалы — Толстой и Рильке — были настоящими вегетарианцами. По наивности я в глубине души лелею мысль, отказавшись от мясной пищи, начать рано или поздно писать такие же книги, как и оба глубоко мной чтимых вегетарианца. Целых три года я не беру в рот мясного, но потом немецкие арийцы затевают свою войну, и я каждый день по двенадцать часов работаю в химических испарениях одной фабрики, а по вегетарианской карточке мне дают все меньше яиц, жиров, творогу и постного масла, и тогда я как дикий зверь принимаюсь за убоину, и на этой позиции остаюсь по сей день, и, стало быть, разглагольствуя тут перед вами о моем сочувствии к бедной скотине, я и есть самый настоящий лецимер, как много лет назад говорила баба Майка.)

Наши свиньи проводят свой откормочный век в светлых отделениях свинарника. Мы содержим их на современный лад, свинарник у нас с окнами, на пасху мы моем окна, кроме того, каждой свинье положена раз в неделю часовая прогулка — этот закон издан дедушкой. За неукоснительным его соблюдением следит бабусенька-полторусенька. Едва свиньи покидают свой закут, они начинают отыскивать недостающие им минеральные вещества во дворе и в надворных постройках. Если им удается проникнуть в курятник, они чувствуют себя на верху блаженства. Они заглатывают лепешки из пересохшего куриного помета, а если повезет, то прихватывают и какую-нибудь наседку вместе с цыплятами. Во дворе они роют землю, отыскивая дождевых червей, при этом они по нескольку минут стоят на одном месте, а бабусенька тем временем натирает им спины и уши керосином, чтобы прогнать вшей. Как-то на пасху одна свинья съедает пасхальные крашенки, которые моя мать запрятала на дворе, съедает заодно и лакомства, и зеленую стружку, из которой были сделаны гнездышки для яиц.

Даты раздачи пасхальных гостинцев и законного выгула свиней на сей раз совпали. Мать горько плачет. Она отняла у своей ненасытной души столько драгоценных часов ночного покоя, чтобы помоднее расписать крутые яйца в соответствии с предписаниями Фобаховского журнала.

Итак, нам не довелось увидеть модное в этом сезоне оформление пасхальных яиц, яйца, которые причитались лично мне, примкнули к числу предметов, навсегда скрывшихся за чертой невидимого, как, например, маленькая тросточка и пресловутые медные пфенниги, единственный гонорар, полученный мною за пение.

Босдомская беднота в те времена откармливала свиней в тесных загородках без окон, какими их показал нам на своих полотнах нидерландский живописец Брейгель (Брейгель, которого я через разделяющие нас столетия считаю одним из своих братьев). Свиньи лежат в своих загородках, это не свиньи, а колоды, с каждым днем они становятся все колоднее, и, поскольку они не видят ни свежего воздуха, ни солнечного света, у них начинается размягчение костей, и они, поджав под себя ножки, от еды до еды лежат перед кормушкой, а когда настает пора забоя, их с трудом тащат волоком несколько здоровых мужиков.

— То-то и оно, — говорит дедушка, — коли-ежели они подышать своим свиньям не дают.

Едва испустив дух, свинья, словно в отместку за тесный закут при жизни и за насильственную смерть, начинает раздаваться во всю ширь дома и округи. Потрошат свинью и делают колбасы в прачечной; грудинка и колбаса плавают в том самом котле, в котором бабусенька обычно кипятит белье.

Едва грудинка доспеет, накрывают стол для первых гостей, и дух покойницы-свиньи торжественно вступает в дом. Запах мяса, ослабленный долгой варкой, витает над пекарней, кухней, лавкой и чистой горницей, взмывает кверху, просачивается на чердак и уже там медленно умирает, улетучиваясь.