Лавка

Я вынужден подтвердить, что доставил соседям колбасный котел. Загадочное происшествие не становится менее загадочным даже после непродолжительной смерти моей ревнивой матери.

Пауле Шипка, уже изрядно набравшись, замечает:

— А вот у негеров такого быть не может, потому как у них и окон-то нет.

— У искимосов их, промежду протчим, тоже нет, — ввертывает дядя Филе, демонстрируя свою начитанность. Отец бросает на Филе такой взгляд, будто он только что обнаружил его присутствие за праздничным столом.

— А тебе здесь чего занадобилось?

Бабусенька-полторусенька поспешно уводит своего любимца из-за стола к себе в комнату, в безопасность, за дядей Филе уходит в ссылку и Вернер, мальчик из Берлина.

На несколько дней мир в семье нарушен. Прежде чем лечь, я выхожу из дому, и меня рвет прямо у забора. После этого я надолго остаюсь в постели: во мне бесчинствует отварная грудинка, как некогда табачный раствор. Впрочем, даже и так хорошо полежать на самом берегу семейной жизни, издалека прислушиваясь к шуму прибоя.

Вдруг проносится слух: в Босдоме будет второй учитель. Говорят, после войны дети очень размножились.

— Мама, дети ведь не могут размножаться?

— Ну и что? Так говорят.

— Мам, зачем тогда говорить неправду?

— Отстань, мне в лавку пора.

В лавке говорят, что дети размножились, потому что мужчины пришли с войны. А вот у нас прибавилось двое детей, когда отец еще лежал в окопе. Каретник Шеставича утверждает, что после войны больше рождаются мальчики, чем девьки. «Потому как армии нужон приполн, на случай ежели враг опять к нам воевать полезет».

Благодаря появлению второго учителя Румпош, помимо того, что он директор школы, делается еще и первым учителем, первый учитель босдомского народа.

Второго учителя называют учителем, хотя он еще не взаправдашний учитель. Чтобы стать учителем, ему надо еще сдать два экзамена. С педагогической точки зрения он, по словам фрау Румпош, пока еще только соискатель учительского места, и пусть люди это знают и не путают должность новичка с должностью ее мужа.

Нам приказано говорить второму преподавателю, кстати, его звать Хайер, господин учитель. Соискатель учительского места, на мой взгляд, более пышный титул, все равно как я и по сей день считаю экстраординарного члена академии таким членом, который не просто действительный член, но даже экстраординарно действительный.

Учителю Хайеру примерно тридцать лет. Война помешала ему сделаться учителем раньше. Он и не женат. На какие средства он мог бы содержать жену? Разве что на заначку, как у нас говорят. Рыжевато-каштановые усы Хайер носит не на вильгельмовский манер и не на гинденбурговский, а щеточкой, ну, как Эберт, одним словом. Стало быть, Хайер — социал-демократ и ближе к нам по духу. Нос у него с седловиной, темные волосы гладко зачесаны назад, чуб с прицепом называем мы такую прическу. Свои сигареты второй учитель курит из рыжеватого мундштучка, а членам певческого ферейна объясняет, что, когда куришь из такого мундштука, самые дешевые сигареты — и те хороши.

— Зато небось сам мундштук прорву денег стоит, — говорят члены ферейна.

Хайер с первого дня начинает рьяно заниматься нашим воспитанием. Раньше все мы были подразделены на больших и маленьких, теперь, не изменившись физически, мы становимся старшей и младшей ступени.

Хайер устраивает мне проверку. Он хочет знать, что я знаю, а чего не знаю.

— Ты кто таков? — спрашивает он.

Я не могу повторить ответ, который дал учителю Румпошу на подобный вопрос, у меня язык не поворачивается. И я объясняю Хайеру, что родом я из семьи Маттов, Эзау Матт — так меня звать, что для босдомцев я булочников Эзау, но что лично мне кажется, будто я и еще кто-то другой, а может, я и стану когда-нибудь кем-то другим.

Против этого учитель Хайер не возражает. Он говорит, что, если судить по моим знаниям, мне уже год назад следовало перейти в старшую ступень. И выходит, целый год я недополучал причитающуюся мне старшую ступень.

Румпош как следует берет за бока нового соискателя. В конце концов, это его соискатель. Учительская доля — мучительская доля. Пусть Хайер как следует вработается, пусть он поймет, что выпороть десять учеников подряд — нелегкий труд. Хайер бьет редко, а когда и бьет, то по рукам. Он не заставляет нас ложиться на переднюю парту, как Румпош. А девчонок он вообще не бьет.

— Он, поди, не знает, какие бабы подлые. Вот женится, тогда узнает, — говорит Франце Будеритч.

Румпош подключает Хайера к работе с певческим ферейном и доверяет ему подготовить целый концерт к очередному празднику освящения. Скрипка в руках у Хайера меньше скребет и взвизгивает, чем у Румпоша. В те времена каждый сельский учитель был обязан по меньшей мере играть на скрипке. Пусть даже прескверно, ведь речь шла о музыкальном развитии сельского населения.